Том 4. Поэмы, 1835-1841 - [4]

Неправой казнью пролито́й,

В крови безумца молодой,

Им разогреть не суждено

Сердца, увядшие давно;

И гроб без камня и креста,

Как жизнь их ни была свята,

Не будет слабым их ногам

Ступенью новой к небесам;

И тень несчастного, поверь,

Не отопрет им рая дверь!..

Меня могила не страшит:

Там, говорят, страданье спит

В холодной, вечной тишине,

Но с жизнью жаль расстаться мне!

Я молод, молод — знал ли ты

Что значит молодость, мечты?

Или не знал? Или забыл,

Как ненавидел и любил?

Как сердце билося живей

При виде солнца и полей

С высокой башни угловой,

Где воздух свеж, и где порой

В глубокой трещине стены,

Дитя неведомой страны,

Прижавшись голубь молодой

Сидит, испуганный грозой?..

Пускай теперь прекрасный свет

Тебе постыл… ты слеп, ты сед,

И от желаний ты отвык…

Что за нужда? ты жил, старик;

Тебе есть в мире что забыть,

Ты жил — я также мог бы жить!..

Но тут игумен с места встал,

Речь нечестивую прервал,

И негодуя все вокруг

На гордый вид и гордый дух,

Столь непреклонный пред судьбой,

Шептались грозно меж собой,

И слово пытка там и там

Вмиг пробежало по устам;

Но узник был невозмутим,

Бесчувственно внимал он им.

Так бурей брошен на песок

Худой, увязнувший челнок,

Лишенный весел и гребцов,

Недвижим ждет напор валов.

· · ·

· · ·

· · ·

…Светает. В поле тишина.

Густой туман, как пелена

С посеребренною каймой,

Клубится над Днепром рекой.

И сквозь него высокий бор,

Рассыпанный по скату гор,

Безмолвно смотрится в реке,

Едва чернея вдалеке.

И из-за тех густых лесов

Выходят стаи облаков,

А из-за них, огнем горя,

Выходит красная заря.

Блестят кресты монастыря;

По длинным башням и стенам

И по расписанным вратам

Прекрасный, чистый и живой,

Как счастье жизни молодой,

Играет луч ее златой.

Унылый звон колоколов

Созвал уж в храм святых отцов;

Уж дым кадил между столбов

Вился струей, и хор звучал…

Вдруг в церковь служка прибежал,

Отцу игумену шепнул

Он что-то скоро — тот вздрогнул

И молвил: «Где же казначей?

Поди спроси его скорей,

Не затерял ли он ключей!»

И казначей из алтаря

Пришел дрожа и говоря,

Что все ключи еще при нем,

Что не виновен он ни в чем!

Засуетились чернецы,

Забегали во все концы,

И свод нередко повторял

Слова: бежал! кто? как бежал?

И в монастырскую тюрьму

Пошли один по одному,

Загадкой мучаясь простой,

Жильцы обители святой!..

Пришли, глядят: распилена

Решетка узкого окна,

Во рву притоптанный песок

Хранил следы различных ног;

Забытый на песке лежал

Стальной, зазубренный кинжал,

И польский шелковый кушак

Изорван, скручен кое-как,

К ветвям березы под окном

Привязан крепким был узлом.

Пошли прилежно по следам:

Они вели к Днепру — и там

Могли заметить на мели

Рубец отчалившей ладьи.

Вблизи на прутьях тростника

Лоскут того же кушака

Висел, в воде одним концом,

Колеблем ранним ветерком.

«Бежал! — Но кто ж ему помог?

Конечно люди, а не бог!..

И где же он нашел друзей?

Знать, точно он большой злодей!»

Так, собираясь, меж собой

Твердили иноки порой.

Глава III

'Tis he! 'tis he! I know him now;

I know him by his pallid brow…

Byron.[3]

Зима! Из глубины снегов

Встают чернея пни дерёв,

Как призраки, склонясь челом

Над замерзающим Днепром.

Глядится тусклый день в стекло

Прозрачных льдин — и занесло

Овраги снегом. На заре

Лишь заяц крадется к норе

И прыгая назад, вперед,

Свой след запутанный кладет;

Да иногда, во тьме ночной,

Раздастся псов протяжный вой,

Когда голодный и худой

Обходит волк вокруг гумна.

И если в поле тишина,

То даже слышны издали

Его тяжелые шаги,

И скрып, и щелканье зубов;

И каждый вечер меж кустов

Сто ярких глаз, как свечи в ряд,

Во мраке прыгают, блестят…

Но вьюги зимней не страшась,

Однажды в ранний утра час

Боярин Орша дал приказ

Собраться челяди своей,

Точить ножи, седлать коней;

И разнеслась везде молва,

Что беспокойная Литва

С толпою дерзких воевод

На землю русскую идет.

От войска русские гонцы

Во все помчалися концы,

Зовут бояр и их людей

На славный пир — на пир мечей!

Садится Орша на коня,

Дал знак рукой, гремя, звеня,

Средь вопля женщин и детей

Все повскакали на коней,

И каждый с знаменьем креста

За ним проехал в ворота;

Лишь он, безмолвный, не крестясь,

Как бусурман, татарский князь,

К своим приближась воротам,

Возвел глаза — не к небесам;

Возвел он их на терем тот,

Где прежде жил он без забот,

Где нынче ветер лишь живет,

И где, качая изредка

Дверь без ключа и без замка,

Как мать качает колыбель,

Поет гульливая метель!..

* * *

· · ·

· · ·

· · ·

Умчался дале шумный бой,

Оставя след багровый свой…

Между поверженных коней,

Обломков копий и мечей

В то время всадник разъезжал;

Чего-то, мнилось, он искал,

То низко голову склоня

До гривы черного коня,

То вдруг привстав на стременах…

Кто ж он? не русский! и не лях —

Хоть платье польское на нем

Пестрело ярко серебром,

Хоть сабля польская звеня

Стучала по ребрам коня!

Чела крутого смуглый цвет,

Глаза, в которых мрак и свет

В борьбе сменялися не раз,

Почти могли б уверить вас,

Что в нем кипела кровь татар…

Он был не молод — и не стар.

Но, рассмотрев его черты,

Не чуждые той красоты

Невыразимой, но живой,

Которой блеск печальный свой

Мысль неизменная дала,

Где всё, что есть добра и зла

В душе, прикованной к земле,

Отражено как на стекле,

Вздохнувши всякий бы сказал,

Что жил он меньше, чем страдал.

Среди долины был курган.

Корнистый дуб как великан

Его пятою попирал