Том 4. Педагогические работы 1936-1939 - [12]

Но вот смотрите — на наших глазах выросли десятки тысяч новых, совершенно новых, страшно интересных людей, которые фактически сейчас ведут нашу работу, — это молодежь, советская молодежь. Вот на вашем заводе средний возраст — это, наверное, 22–24 года.

Да, товарищи, воспитание — это очень широкое общественное явление, и я не осмелился бы взять на себя задачу писать законы этого общественного воспитания. Некоторые догадки, некоторые отдельные мысли, которые у меня, естественно, возникли в процессе работы с беспризорными, я позволил себе высказать в этой книжке.

Я еще раз повторяю — педагогики я боялся настолько, что в своей книге ни разу не упомянул слова «педология», тогда как фактически моя борьба была с педологией и с педологическим уклоном в педагогике.

В чем заключается педологическая работа в педагогике? Коротко говоря — в том, что ребенок берется совершенно отдельно, как обезьяна или кролик в биологическом кабинете, и рассматривается. При помощи разных искусственных форм наблюдения, иногда оторванных от жизни, оторванных от коллектива, от широкого общественного движения, и не диалектически этот ребенок рассматривается и, естественно в таком случае, что картина получается не социальная, а биологическая.

Этот совершенно уединенный, обособленный ребенок, по мнению педологии, давал основание для того, чтобы делать о нем разные выводы и рекомендовать методы его воспитания.

С моей точки зрения, такой подход к ребенку всегда был подходом вредным, прямо скажу — антисоветским подходом. С моей точки зрения, ребенок — это прежде всего член общества, и притом общества советского, общества трудящихся, общества социалистического.

Несмотря на то, что эта мысль как будто бы совершенно ясна, в самой работе по воспитанию на каждом шагу эту ясность нельзя было доказать очень многим людям из нашего педагогического лагеря, людям, которые в тот или иной мере увлекались педологическим подходом к ребенку.

С этой точки зрения я и позволил себе высказать несколько мыслей, строго теоретических, какие было бы, может быть, даже уместнее высказать не в этой книге, а в книге научной, специально посвященной вопросам воспитания.

Коснусь только одного из всех педагогических вопросов, который и вас, вероятно, в известной мере занимает — вопроса о наказании. Это чрезвычайно трудный вопрос. Мы знаем, что в старой школе и в теперешней буржуазной школе не только употребляются наказания и утверждены как главный метод, но употребляются даже наказания физические. В немецкой школе порют еще сейчас, то же самое и в английской школе. Это установлено законом, допускается и считается необходимым.

После революции мы, педагоги, так широко размахнулись, что пошли прямо по линии свободного воспитания. Никакого наказания. Даже слово «наказание» было запрещено. Было запрещено даже слово «методы воздействия», потому что этим можно было прикрыть вопрос наказания.

Я в своей работе с беспризорными правонарушителями сорвался на этом методе. Об этом я прямо и правдиво рассказал в своей книге. Но я сорвался, если хотите, по-советски. Я избил мальчика, но избил его не потому, что был убежден в необходимости избить его, не потому, что я сторонник такого наказания, а потому, что я, как человек, просто сорвался.

Работать с беспризорными, в особенности с правонарушителями, очень трудно. Но сейчас я могу держать коллектив в 800 человек, и у меня нет такого момента, когда я мог бы сорваться. Это невозможно. А тогда, в 1920 году, я совершил преступление. Я это иначе и не называю. Это было преступление, и меня можно было судить и осудить, и я не имел права заявлять какие бы то ни было претензии.

Я рассказал об этом в своей книге вовсе не для того, что другие мне подражали и совершали такое же преступление и с преступления начинали, а для того, чтобы показать, как плохо, как гибельно, как преступно я начал свою работу.

Интересно, между прочим, что я и такие, как я, — а таких очень много, в особенности много у нас, в нашем ведомстве НКВД, которое занимается исключительно перековкой взрослых и малолетних правонарушителей, — прошли одну линию. Те, которые раньше говорили, что ребенку все позволено, что ребенок — творческая личность, что он сам себя воспитывает, а потому по отношению к ребенку не может быть никаких мер воздействия, — прошли свою линию. И вот наши линии в прошлом году столкнулись. Это линия таких людей, как я, и старая, наробразовская линия. Столкнулись они тогда, когда мы, согласно постановлению ЦК партии и СНК, принимали от Наробраза некоторые колонии для правонарушителей.

Мне самому пришлось принять такую колонию, которая была целиком во власти педологов, т. е. наиболее образованных, прекрасных, с их точки зрения, педагогов, — это одна киевская колония.

За 16 лет нашей работы, стоя на позиции наказания, признавая, что наказание — не физическое, конечно, а вообще — необходимо, мы фактически пришли к такой жизни, когда наказывать, собственно, не нужно, не приходится наказывать, ибо у нас есть другие методы работы.

И вот я принял эту колонию под Киевом у целой кучи педологов в таком виде: колония имела 300 мальчиков и делилась она на 3 коллектива. Один коллектив сидел буквально за решеткой и не имел права даже и носа показывать из-за решетки. Это были наиболее трудные дети — так называемые дезорганизаторы. Второй коллектив сидел тоже взаперти, но решеток на окнах не было, а третий коллектив бродил вокруг этих двух коллективов по двору. (Смех).