Том 4. Осада Бостона; Лоцман - [138]

— Я знаю, — сказал глубоко взволнованный Лайонел, — она умерла!

— Но это не все, — ответил Ральф таким глухим голосом, что, казалось, он прозвучал из могилы, — она была бесчестна!

— Это ложь!

— Это правда!

— Это ложь! — повторил в бешенстве Лайонел. — Ложь более черная, чем все черные помыслы дьявола.

— Я говорю тебе, что это правда, юный безумец! Она умерла, произведя на свет плод своего позора. Когда Присцилла Лечмир встретила твоего разбитого горем отца и рассказала ему эту страшную повесть, он увидел в ее глазах торжество и заподозрил предательство. Подобно тебе, он призвал небеса в свидетели того, что твою мать оклеветали. Но некто, хорошо известный твоему отцу, при обстоятельствах, запрещающих даже думать об обмане, поклялся святым именем того, кто читает во всех сердцах, что все это истинная правда.

— А подлый соблазнитель… — вскричал Лайонел, невольно отодвигаясь от Сесилии. — Он еще жив? Дай мне возможность отомстить ему, старик, и я буду благословлять тебя за то, что ты рассказал мне эту проклятую историю.

— Лайонел, Лайонел, — мягко сказала ему жена, — и ты веришь ему?

— Верит ли он мне? — повторил Ральф и захохотал зловещим раскатистым смехом, словно даже мысль о недоверии казалась ему смешной. — Всему этому надо верить, и больше того!.. Еще раз Присцилла Лечмир пустила в ход всю свою хитрость, чтобы женить на своей дочери богатого баронета, но, когда он отказался стать ее сыном, она объединилась с адскими духами, чтобы погубить его. Честолюбие уступило место мстительности, и твой отец стал ее жертвой!

— Дальше! — вскричал Лайонел, которого рассказ Ральфа так захватил, что он почти не мог дышать.

— Удар поразил твоего отца в самое сердце, и он обезумел. Но это длилось лишь краткое мгновение по сравнению с бесконечными годами, которые человек осужден влачить на земле. Однако преступники воспользовались его временным помешательством, и, когда его помраченное сознание вновь прояснилось, он увидел, что находится в сумасшедшем доме, где его продержали целых двадцать лет в обществе людей, потерявших человеческий облик. И всему этому виной низкие происки вдовы Джона Лечмира.

— Неужели это правда? Неужели? — воскликнул Лайонел, ломая в отчаянии руки. Он так резко вскочил на ноги, что невольно оттолкнул от себя, как ненужную игрушку, нежную подругу, все еще обнимавшую его. — Но где доказательства? Откуда тебе все это известно?

Снова на губах старика появилась спокойная, но скорбная улыбка, обычно освещавшая его изможденное лицо, когда он говорил о себе.

— Немногое остается сокрытым от того, кто познал истину за долгие годы жизни, — ответил он. — Впрочем, разве у меня нет тайных, неизвестных тебе способов узнавать то, что мне нужно? Вспомни обо всем, что я рассказал тебе во время наших частых свиданий; вспомни о том, что произошло у смертного ложа Присциллы Лечмир, и спроси себя сам: разве твой престарелый друг говорит неправду?

— Так открой мне все! Не пропусти ни малейшей подробности в твоем отвратительном рассказе! Открой мне все или же возьми свои слова обратно.

— Ты узнаешь все, о чем спрашиваешь, Лайонел Линкольн, и даже больше, — торжественно ответил Ральф, и в голосе его зазвучала какая-то могучая убедительная сила, — но ты должен поклясться в вечной ненависти к той стране, где законы позволяют обращаться с невинным человеком, никому не сделавшим зла, как с диким зверем!

— Я сделаю больше, в десять тысяч раз больше! Клянусь, я перейду на сторону мятежников…

— Лайонел, Лайонел! Что ты хочешь сделать! — прервала его пораженная в самое сердце Сесилия.

Но ее голос заглушили громкие крики, донесшиеся из городка и перекрывшие гул пьяной толпы. В то же мгновение послышался торопливый топот множества ног по мерзлой земле. Ральф, у которого был такой же чуткий слух, как и у робкой Сесилии, бесшумно поднялся с могильного камня и направился к дороге, а его спутники медленно последовали за ним: Лайонел — совершенно равнодушный ко. всему происходящему вокруг, а Сесилия — вся трепеща от страха за мужа, презирающего опасность.

— Они заблуждаются, думая, что разыскивают своего врага, — сказал старик, властным жестом подняв руку и как бы приказывая слушать его, — но он поклялся стать под их знамена, и они радостно примут в свои ряды человека с таким именем и из такой семьи.

— Нет, нет, — вскричала Сесилия, — он не давал такого позорного обещания! Беги, Линкольн, пока ты еще свободен! Оставь меня! Я сама встречу наших преследователей — они не причинят зла женщине.

К счастью, эти слова Сесилии заставили Лайонела опомниться, и, обняв тонкий стан жены, он увлек ее за собой, на ходу сказав Ральфу:

— Старик, как только это дорогое мне существо будет в безопасности, я разберусь, говорил ли ты правду или лгал.

Но Ральф уже далеко опередил своих спутников: старика ничто не обременяло, а его железное здоровье, казалось, смеялось над разрушительным влиянием времени. Когда он повернул в поле, прилегающее к покинутому ими кладбищу, он сделал Лайонелу и Сесилии знак рукой, словно подзывая их к себе.

Шум шагов становился все громче, и в промежутках между пушечными залпами крики погони слышались все отчетливее. Несмотря на сильную руку, поддерживающую ее, хрупкая Сесилия скоро почувствовала, что изнемогает от усталости. Когда они вышли на другую дорогу, пролегавшую вблизи от первой, она остановилась и против воли призналась, что не может идти дальше.