Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка личности и творчества - [172]
О последних днях жизни П. В. Киреевского свидетельствует и письмо будущего редактора «Московского вестника» И. В. Павлова к А. И. Малышеву: «<…> Ну-с, славянофилы все консеквентные немцы, тупоумные вольфы… Лейбницем же был у них человек необыкновенный, малоизвестный в печати… человек, который был моим другом и наставником… Октября 26 дня его не стало[332]! Уходила его, в моих глазах, уходила его отвратительная славянофильская семья… Ты, конечно, догадываешься, что я говорю о Петре Васильевиче Киреевском. Знаешь, Андрюша, каково я чадушко? И что значит иметь на меня влияние?.. И на меня — мужа развитого и укоренившегося — Петр Васильевич имел страшное влияние! Нравственное обаяние этого человека было неописанно… Пятна не было на душе его. Несмотря на его великую ученость, он был непритворно скромен, как красная девка. Зла в живом человеке он решительно понимать не мог. Всякий дурак мог его надуть наглейшим образом! Ненависть в нем только была к принципам и к правительству. Несмотря на свой глубокий, можно сказать, артистически тонкий ум, он был совершенное дитя. А что любви, что правды было в этом человеке! <…> У него есть старуха мать, умнеющая баба, какую я когда-либо видал… Это Авдотья Петровна Елагина, о которой ты, конечно, слыхал от Грановского. Но женщина она без сердца и крайне не симпатичная. Была еще при нем сестра, бестолковая богомолка, два брата Елагиных, добрые и умные ребята, но совершенные дети, особенно старший Василий, женатый на немке[333]… „О старец! Гроб передо мною!“ Как я ненавижу эту поганую тварь!.. Она, вот видишь, Эмеранс (Помнишь, Эмеранс Шанте ле Сарафан в повести Тургенева „Два приятеля“?). Пленительная, услужливая Эмеранс, которая в семействе разыгрывает и Марфу и Марию… Она-то ходила за больным, и ей-то по детской доброте он вверился всесовершенно! Приглашен был здешний немец, инспектор управы, добрый, хотя и надутый дурак. Приехал я, вижу, страшная чепуха. Говорю откровенно. Немка страшно обижается, подпущает мне колкости. Ей все верят. Я к немцу-инспектору. Говорю, вот и вот, что надо делать. Он соглашается. Но назначенное мной лекарство дают через два дня и в десять раз меньшей дозе (à la lettre[334]). Вскоре печальный исход и был очевиден… Я братьям предсказываю смерть. Обижаются, потому что немец обнадежил. Неприятности. Я перестаю ездить. Дикий Якушкин — ты помнишь его? Он страстно любил Петра Васильевича. Приезжает к ним от меня и начинает ругаться! „Павлов-де вот что говорит, вы его морите“. Марфа-Мария, несмотря на свою немецкую глупость, хитра. Она-то умела Якушкину на меня наговорить, что он на меня разъярился и, как резиновый мячик, отскочил от немки прямо ко мне… Чуть на дуэль меня не вызывает… Я ему сказал дураку и объяснил, в чем дело. По личному желанию больного я опять к нему стал ездить. Эмеранс пустилась было в объяснения. Много мне стоило труда, чтобы ее не оттаскать… Через несколько дней больной умер. Медицинских советов я уже не давал, но умолял братьев дать ему подписать духовную, чего он страстно желал и по временам метался и кричал на весь дом: „Сжальтесь, дайте подписать духовную!“ Эмеранс всех уверила, что это его расстроит, так и не дали. Они по нем не наследники: у Ивана Васильевича остались сыновья; тут своекорыстия не было — одна глупость и немецкий патриотизм. Нужно тебе сказать, что за год до этого у Петра Васильевича умер управляющий, которого он очень любил, после управляющего осталась жена. Она была полной и очень распорядительной хозяйкой. Петр Васильевич ни во что не вмешивался, кроме лесоводства, в котором был великий знаток. Он уважал эту женщину и хотел ее обеспечить. Эмеранс за это ее возненавидела! Мало того, что не дала подписать духовную, где бедной женщине оставлялся кусок хлеба; она ее гнала, на каждом шагу попрекала ее приживальством, делала ей тысячи неприятностей… и — что всего ужасней — все это делалось так, что Петр Васильевич все слышал, все знал — и мучился! Прогнать Эмеранс он не мог, а духовной подписать ему не давали… Можно ли придумать более страшную пытку для умирающего человека, который весь был доброта и деликатность?..» (НИОР РГБ, М. 8223/8, лл. 19–21).
Письмо И. В. Павлова не датировано, но написано, по-видимому, вскоре после смерти П. В. Киреевского. Оно в какой-то мере воссоздает напряженную обстановку последних месяцев жизни П. В. Киреевского. Оценка же И. В. Павлова родных П. В. Киреевского носит явно субъективный характер. Многие обвинения, в особенности касающиеся методов лечения больного, теперь невозможно проверить.
Печатается по изданию: Братья Киреевские. Жизнь и труды их. — СПб., 1899.
Печатается по изданию: Исторические записки (о русском обществе). — М., 1910. Гл. I–VII.
Очерк о И. В. Киреевском, представленный в контексте историко-философского сборника, вызвал оживленную полемику. П. Б. Струве усмотрел в статье намерение воскресить доктрину славянофильства, безоговорочно приписав М. О. Гершензону славянофильские симпатии (Русская мысль, 1902. — № 12). М. О. Гершензон вынужден был опровергнуть эти суждения (Русская мысль, 1910. — № 2). С резкой критикой обрушился на книгу и в первую очередь на очерк об И. В. Киреевском рецензент «Русского богатства», увидевший в работе стремление подменить общественное значение славянофильства чисто религиозным (Русское богатство, 1910. — № 1). «Вестник Европы» отозвался статьей, положительно оценив попытку М. О. Гершензона разглядеть в славянофильстве не ряд религиозно-политических догм, а «здоровое зерно» правильного понимания человеческой личности (Вестник Европы, 1910. — № 1). Сочувственно встретил книгу Н. А. Бердяев, сам изучавший славянофилов. Его замечания носят характер дружеской критики: по его мнению, славянофилы были в большей мере «универсалистами» и «общественниками», и «индивидуалистическое» истолкование их взглядов уводит М. О. Гершензона в явную односторонность (Московский еженедельник, 1910. — № 9).
