Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка личности и творчества - [164]

?

В живой речи народа сейчас, о которой Киреевский справедливо догадался, что эта «речь» при отсутствии или слабости книжных влияний очевидно сохраняет все древние черты. Здесь мы уже чувствуем Даля. Но еще важнее была его догадка, что наименее подлежит изменениям размеренное песенное слово, которое или разрушается, то есть забывается, а если уже сохраняется, то дословно от того времени, когда была сложена, по закону: «Из песни слова не выкинешь». Так он пришел к идее собирать народные песни.

В настоящее время, после Даля, после собрания песен Рыбниковых, после множества частных изысканий в этом направлении, изданных нашею Академиею наук, — все это кажется «обыкновенным». Но это было совершенно необыкновенно в 30-х и 40-х годах, когда все русское общество бредило «музой Байрона» и зачитывалось романами Вальтера Скотта, когда Герцен увлекал общество заинтересоваться Сен-Симоном, Фурье и Луи Бланом, когда Гоголь описывал «мертвые души» и Лермонтов пел своего «Демона». Такая прозаическая задача, такая деревенская задача, такая, можно сказать, недворянская и грязная работа, работа неинтеллигентная и необразованная, была нова, смела, дерзка. Куда дерзостнее, чем все «гражданские мотивы» Герцена или критические статьи Белинского, куда всех их народнее и демократичнее. Мы применяемся к языку теперешних понятий, хотя он не подходил вообще к Киреевскому.

Мать его, Авдотья Петровна, сообщает в письме от 1832 года, что сын ее Петр «издает собрание песен, какого ни в одной земле еще не существовало, — около 800 одних легенд, то есть стихов по-ихнему». Песни он собирал с голоса, лично разъезжая для этого по селам и ярмаркам Московской и Тверской губерний. В письмах той же матери ею рассказывается эпизод этого собирания, которое оказалось не совсем безопасным.

В подозрительности и недоверии администрации, конечно, не понимавшей, что такое и для чего «собирать мужичьи песни», как этого не понимали Белинский или Герцен, отразилось очевидно несчастное 14 декабря. «Вкрадывались в доверие солдат — и удалось; может быть, собрание певцов около себя — лишь предлог, а потихоньку ведутся с певцами и не певцами другие разговоры». Таким образом, администрация запуганно предугадывала совершившееся через сорок лет, в 70-х годах, «хождение в народ», действительно в целях смуты. Киреевскому, при его настроенности, ничего не стоило бы рассеять это недоразумение. Но он, как и все последующие славянофилы, был слишком целомудрен, чтобы оправдываться и вообще чтобы «улаживаться» в деле, где он был совершенно чист. Известно, что Некрасов потому избегал цензурных кар своему журналу, что «кормил обедами членов цензурного комитета», как об этом громогласно и высказывал. Ничего подобного вообразить нельзя себе в Киреевских, Аксаковых, в Хомякове, в Тютчеве или Каткове. Вот эта-то нравственная гордость славянофилов, гордое сознание ими своей безвинности и, с другой стороны, подлизывание радикалов к агентам администрации, на которую они внутри-то точили нож, и есть, конечно, мотив поразительной разницы цензурной судьбы одних и других. У нас все решается в порядке «клубного амикошонства»; у нас истории нет, по крайней мере в нижних ярусах управления, а есть «клуб». И клубное «братанье» разрешает труднейшие проблемы. На это «братанье» не шли славянофилы, не шли преданные государству и отечеству люди литературы, и над ними измывались и их съедали мелкие чиновники, «докладывавшие выше», — которых не кормили пирогом, — может быть, «с начинкой». Потом же эти подлизывавшиеся радикалы вопияли, кивая головой очень высоко: «вот какие там были деспоты: не только нас, храбрых львов, преследовали, а даже гнали совершенно безобидных баранов-славянофилов». Радикалы только не рассчитывали, что, кто сеет в истории, должен сеять не один день, и что все их обмолвочки и циничные рассказы всплывут со временем въявь, — и провалится под ними земля в тот самый час, когда они водружают над ней победу.

Славянофильство в исторической традиции своей поразительно тем, что за 80 лет существования этого течения (его нельзя назвать партией) в нем не было ни одной фигуры с пятном. И ни одного усилия скрыть в себе пятно. Оно — было, воистину можно сказать, тогда как враждебное ему течение только казалось.

Но оставим «вообще» и вернемся к конкретному.

Кроме самоличного собирания, своим тихим одушевлением П. В. Киреевский сумел заразить и окружающих. Друзья-писатели собирали для него народное творчество, — и еще надо оценить, не вошло ли очень много в их «музу» невольных и бессознательных впечатлений, невольных и бессознательных отражений от этого собирания народных песен и через это, от ознакомления с русским крестьянином, с русским простолюдином, с деревенским стариком-певцом. Так, для него собирала песни вся семья поэта Языкова и прислала ему множество их, записанных в Симбирской и Оренбургской губерниях (родина Языковых). Пушкин прислал ему тетрадь песен, записанных в Псковской губернии; Кольцов — песни, им собранные в Воронежской губернии; Гоголь прислал разрозненно собранное при его вечных поездках по всей России. Это — поэты. В то же время Снегирев, из которого развился впоследствии такой археолог-этнограф, прислал ему песни, собранные в Тверской и Костромской губерниях, Кавелин — из Тульской и Нижегородской, Вельтман — из Калужской, Шевырев — из Саратовской, Рожалин — из Орловской, А. Н. Попов — из Рязанской, Трубников — из Тамбовской, Гудвилович — из Минской, Даль — из Приуралья; раньше еще прислал ему (за границу) песни Максимович. Наконец, он приучил к этому делу совсем юного Стаховича, а в самом начале толкнул на дело записывания песен прямо из уст народа П. И. Якушкина. По его указанию и на его средства Якушкин обошел пешком Костромскую, Тверскую, Рязанскую, Тульскую, Калужскую и Орловскую губернии.