Том 4. Маски - [19]
— Что ему нужно? Да комната! Я — нужен: с комнатой; что? Да какая-нибудь обстановка; уход нужен; нужна сестра — что: чч-то?
Тут улыбнулся, пленительно, севши на стуле верхом, снял очки, чтоб очковою спицею в ухе копаться; казался усталым и вдруг без очков постаревшим архаровцем; вид — протестанта: в очках:
— Согласились бы вы — за приличную мзду состоять при Иване, при брате?
Она — занялась.
Крик:
— Хампауэр!
— Простите…
На крик — вон из комнаты.
— Лампу-то, лампу зачем ему дали!
Дверь — настежь: через коридор; там из двери открывшейся — черными хлопьями красный столб ламповой копоти бил; в центре очень неясно стоял кто-то в тихом пожаре, кого унимали и кто объяснял:
— Этот остров впал в грех: я его наказал извержением!
Выяснилось: население острова, или стола, — муравьи:
в мешке с сахаром.
Семь номеров на ее попеченьи: хлопот-то, — хлопот!
Серафима Сергевна развесила висмут; с лекарствами стол — в световых косяках; ей же в спину глядел коридор; и там слышалось, как выключатели щелкали; в ламповых стеклах выскакивал белый, холодный, отчетливый блеск, — не огонь.
Порошочек рассыпала, вздрогнув; и беличье что-то вдруг выступило на лице:
— Плечепляткин, — меня испугали вы, — личико стало котеночком.
— Вас — Пантукан зовет: лист он бумаги размазал.
Невидная глазу улыбка:
— Размазывал прежде он ужасы: красками; и оттого — ночь не спал; я просила его счернить ночь простой тушью, чтоб глаз успокоился…
Ставши улыбкой самой, — к Пантукану пошла: топоточком.
Предметы прозрачные глазу не видятся; и Серафима не виделась: вовсе: следила за жестом руки, зачерняющей лист:
— Тушевание — важное дело!
Нельзя было прямо понять: красота от добра иль добро красотою рождалось; но то и другое — путем становилось: путем фельдшерицы.
Шурк, топоты: ближе и ближе.
И — видели: по коридорам, ломаяся броской походкой, бежал Николай Николаич за пузом своим; за ним — пять ассистентов, подвязанных фартуками, со всех ног удирали; влетев, Серафиму Сергевну, — застигли врасплох.
— А, рисунки? — гнусил Николай Николаич, — сердечность — за счет интеллекта?…
— Так — клизму: научное знание, бром, чистый воздух, физический труд восстановят ему дру а де л'ом[21], — напевал Николай Николаич; и пяткою терся о пол:
— Гулэ ву?
Подписан приговор, имел вид добродушного лося.
Бедром и игрою ноги нервно вздрагивая, точно кожею лошадь, сгоняющая оводов, — припустился бежать; и все пять ассистентов, как оводы, с жужем и с шуршем, — за ним припустились: бежать и влетать в номера —
— номер два,
— номер три!
— Ну теперь, Пантукан, — вы уснете!
В своих нарукавничках, в фартучке беленьком, малой малюткою — светлым, пустым коридором пошла, где направо, налево захлопнули жизни средь стен сероватых (с каемкою синей); пространство пласталося планиметрически; знала, что плющились люди, воссев на постели; и плющились рядом халаты их; днями бродила в мертвецкой: свершать воскресенье.
Не виделось, что, интеллектом и волей владея, в них делалась вовсе невидимой: вот —
— номер пять,
— номер шесть,
— номер семь!
Это — номер профессора.
Глава вторая
Публицист из Парижа
Телятина, Мелдомедон, Серборезова!
Ах, как пышнели салоны московские, где бледнотелые, но губоцветные дамы являлись взбеленными, как никогда, обвисая волнением кружев, в наколках сверкающих или цветясь горицветными шляпами; и, как шампанское, пенилась речь «либеральных» военных сквозь залп постановочный из батареи Таирова: яркой Петрушкой; в партерах сидели военные эти, ведомые в бой Зоей Стрюти, артисткою (Ольгою Юльевной Живолгой).
Армия — отвоевала.
«Земгор» — воевал, двинув армию мальчиков, чистеньких, блещущих, — в прифронтовой полосе, куда ездили дамы под видом раздачи набрюшников: воинам нашим.
И невразумительно, пусто, в белясые лыси просторов означился путь наших маршевых рот: до окопов, где вшиво не знали, что делать. По знаку ж руки от Мясницкой и мимо Арбата фырчала машина, несущая Усова, Павла Сергеича к… Константинополю: сам генерал Булдуков не поехал туда, потому что от фронта был явный попят: на Москву; и — попят на гуляй веселые Митеньки-свет-Рубинштейна.
Сгибалась под бременем всех поражений Москва; загрубела она шаркатней тротуаров, но лезла с Мясницкой в правительство: ликом великого Львова; и — криком афиш:
«Шестиевский. Публичная лекция. „Шесть дней на фронте!“ — участвуют в прениях: Каперснев, Нил Воркопчи, Серборезова, Мелдомедон…»
«Примадура!» —
— «Из Эстремадуры!» —
— «Труа па!»[22]
Тарантелла из-под кастаньет.
«Вундеркинд! Сима Гузик! Рояль фирмы „Доперк…“»
Лет десять в те числа концерт объявлял.
Крик афиш, семицветие света!
Москва семихолмие!
— Фрол Детородство: «Плуги, сохи, мотыки, железные ведра!» — на синем на всем.
И — «Какухо: Бюро похоронных процессий» — серебряным: в черном.
«Синебов: Телятина» — с изображеньем быка. — «Нафталинник: Кондитер» и «Слишкэс: Настройщик» — и — «Гомеопат: Клеопат» — и — «Оптическое заведение Шмуля Леровича».
Вывески!
Группа французских туристов приехала нас изучать; молодежь: Николя Колэно, Пьер Бэдро, Поль Петроль, Онорэ Провансаль, Антуан де-Дантин, Жан Эдмон Санжюпон и Диди Лафуршэт; Катаками Нобуру, японский профессор, — сидел: изучал символизм; Суроварди, мечтательный индус, гандист, приезжал, чтоб помочь Станиславскому.
