Том 4. Лачуга должника. Небесный подкидыш. Имя для птицы - [44]

XXVIII

Незадолго до своей женитьбы, в один субботний день я отправился на поиски Валентина. На старой своей квартире он уже не жил, в справочном киоске мне дали его новый адрес, и поехал я на проспект Майорова. Когда я позвонил в нужную квартиру, дверь открыла мне приветливая на вид, очень модно одетая женщина. Но едва я сказал, что мне нужно видеть Валентина, приветливость с нее схлынула. Оказывается, она ждала монтера с телефонной станции. Она обозвала меня алкашом, заявила, что это Валька прислал меня выклянчить денег и что ни фига я не получу.

Я спокойно объяснил этой даме, что никаких денег мне от нее не надо. Разглядев меня попристальнее, она поняла, что на пьянчугу я не похож. Затем, узнав мое имя, она совсем смягчилась и сказала, что, «когда Валька был человеком», он часто вспоминал меня по-доброму. Потом сообщила, что Валентин пьет, ни на какой работе больше месяца не удерживается, дома не живет. Много раз обещал «завязать с этим делом», но опускается все ниже и ниже:

Кто часто присягает,

Клянясь до хрипоты, —

При случае сигает

В ближайшие кусты.

— А где он сейчас кантуется? — спросил я.

— А пес его знает. Я давно его не видела и видеть не желаю. Говорят, его каждое утро у «Восьмерки» застать можно. — Она пояснила, что так в просторечии называется гастроном, расположенный недалеко от Садовой улицы.

Я вежливо попрощался и для очистки совести побрел к этой самой «Восьмерке». Конечно, пустой номер: Валика я там не встретил, время-то было дневное. Свадьбу мы справили без него. А потом начались всякие хозяйственные дела и, главное, обменные, они очень много времени отняли. В конце концов мы с Клавирой (это так я ее имя переделал) неплохо съехались в одну коммунальную, но уютную квартиру, и тоже на Петроградской стороне, на Гатчинской улице. На все это год ушел. Потом первенец родился, опять волнения, хлопоты... Тут не до старых друзей-приятелей.

Но вот наконец в одно субботнее утро направился я к пресловутой «Восьмерке». На этот раз мне повезло. Впрочем, тут это слово не вполне подходящее. Валика я встретил. Но какого Валика... То была последняя наша встреча.

Я пришел около одиннадцати. У двери винного отдела уже стояла группочка желающих опохмелиться.

Пред жгучей жаждой опохмелки

Все остальные чувства — мелки!

Эти люди были меж собой запанибрата, звали друг друга по именам, по кличкам; слышались специфические шуточки. Я спросил одного из алкашей, не знает ли он моего дружка, — назвал ему имя и фамилию Валика, описал внешность.

— Так это, наверно, Валька-миллионер! — ответил тот. — Его здесь каждый знает. Он, гадючий глаз, как наберется, так орет: «Вы все подохнете, а я еще миллион лет проживу! Я миллионер!..» Трепло изрядное. Ясное дело, он и сегодня припрется.

Действительно, Валентин не заставил себя ждать. Но что с ним стало! Не так уж долог был срок нашей разлуки, но как скрутил его зеленый змий! Бледно-одутловатый, ссутулившийся, в мятом поношенном плаще, в брюках с бахромой, он подошел к ожидающим алкогольной отрады, не заметив меня.

— Миллионер — дитя вытрезвителя!.. Миллионер к князю Опохмелидзе в гости пожаловал! — послышались шутовские возгласы.

Валик молча стоял на осклизлом асфальте, смиренно опустив голову. Нет, не подшучивания эти угнетали его, а что-то другое. Я шагнул к нему, но в этот миг два красноносых мужика, торопливо шедшие мимо, подмигнули Валентину, и он присоединился к ним. А я последовал за этой компашкой. Из их разговора я узнал, что в «парфюмерном тройник выбросили» и что это им как раз по деньгам. Это известие меня очень даже огорчило. Не буду врать, я тоже не святой, в праздник не прочь приложиться. Но чтоб одеколон в глотку себе лить — это никогда! И я тогда, на заре юных миллионерских лет, очень испугался за Валентина. Я кинулся к нему, положил руку на его плечо и сказал:

— Валик, пойдем со мной!

Он остановился, вылупился на меня как на чужого. Потом узнал.

— Пауль! Откуда ты свалился?! Поставишь чарку?

— Ладно уж, поставлю.

Те двое, не задерживаясь, целеустремленно потопали вперед, а мы остались стоять на тротуаре. Я начал было рассказывать о своей женатой жизни, расспрашивать Валика о его житье-бытье, но он прервал меня:

— Идем вот в то «Мороженое», там хоть сухача выпьем для разговора. А то язык не ворочается.

Перейдя через улицу, мы вошли в «Мороженое», заняли столик в уютном уголке. Я взял по стакану каберне и по паре конфет.

— Конфеты-то с утра ни к чему, — поморщился Валентин, торопливо выпив свою порцию. — Мне бы повторить... Повторение — мать учения.

Я принес второй. Валик приободрился. Даже важность какая-то в нем проявилась.

Опорожнена посуда —

Началось земное чудо!

— Вот так и живу! — с вызовом изрек он. — И не хуже других!

— Хуже! — возразил я. — Глаза бы мои не глядели...

— Ты что?! Поставил мне два граненых с этой слабятиной мутной — так думаешь, и поучать меня заимел право?! — окрысился он. Его всего аж перекосило; нервы, видать, поистрепались.

— Я к тебе по-хорошему, Валик. В порядке миллионерской взаимопомощи. Я тебе добра хочу.

— Хочешь добра — выдели еще стаканчик!

Делать нечего, я взял ему третий. Этот он осушил уже не залпом, а глоток за глотком. И сразу скис, заныл, начал катить телегу на товарищей по бывшей работе: они его недооценили, в душу ему нахаркали. Затем стал капать на жену: она его прогнала. Вот у тебя, Пауль, имеется задрыга — извиняюсь, подруга жизни, — а у меня нет.