Том 4. Лачуга должника. Небесный подкидыш. Имя для птицы - [22]

Мать была удивлена и обрадована. Я ей вчера об этом событии ничего не сказал. Как-то неловко было бы рассказывать, рассусоливать. Ведь ни храбрости, ни сообразительности особой я не проявил, ничего этого и не требовалось. Помог человеку — и все.

Шикарный торт, который принесла тетя Лара, не соответствовал внешнему виду дарительницы: одета она была небогато и немодно. На поношенной кофточке у нее выделялась медная брошка, большая такая, в форме лиры. Я мысленно переименовал эту тетю Лару в тетю Лиру. Позже и в глаза стал так ее звать, она не обижалась.

А торт мать мою очень растрогал: сразу понятно было, что не от избытка он куплен. Мать расчувствовалась, стала говорить тете Лире всякие добрые слова. Та в ответ начала прямо-таки требовать, чтобы летом я ехал не в пионерский лагерь, а к ней — на все каникулы. Они ведь с мужем не в городе живут, у них свой домишко в Филаретове.

— Где? — переспросила мать напряженным голосом.

— В Филаретове, — повторила тетя Лира. — Да что с вами, голубушка?!

Тогда мать сказала ей, что именно около этого Филаретова погиб мой отец. Но добавила, что, если я захочу провести там лето, она меня отпустит, она не боится. Ведь туда, куда ударил один снаряд, второй никогда не ударит. Мать пережила Великую Отечественную, мыслила военными категориями. Она верила, что людские судьбы тоже подчиняются законам баллистики.

Мне ехать в это Филаретово вовсе не хотелось, я считал, что в пионерлагере веселей. Но потом вышло так, что к тете Лире и дяде Филе я все же отправился, и не одно лето бывал у них. Ничего плохого там со мной не случилось. Правда, кое-что там со мной произошло, но это «кое-что» выходит за грани плохого и хорошего.

VIII

Обычно мои архитектурные сновидения ничего не подытоживают и ничего не предвещают. Поэтому я их быстро забываю. Но кое-какие помню.

Страшный сон увидел дед:

К чаю не дали конфет!

В ночь после посещения нас тетей Лирой спалось мне неважно: я объелся тортом. Под утро стало легче, я уснул. Мне приснился какой-то покинутый город. На улицах мелкой волнистой россыпью лежал песок. Людей нигде не было. Не было и никаких следов военных или сейсмических разрушений. Я заходил в пустые дома, поднялся на кирпичную башню, — и тут задребезжал будильник.

По пути в школу я вспоминал сон. Чего-то не хватало в том городе, но чего именно — припомнить я не мог. Помнил прочные, массивные стены с обвалившейся кое-где штукатуркой, помнил балконы, где на нанесенной ветром земле выросли кустики, помнил оконные и дверные проемы... И все же чего-то там не было, или что-то было не так, как должно быть.

Когда человек о чем-то усиленно размышляет, он невольно замедляет шаг. Поэтому я явился в школу с опозданием.

Опоздал я минут на пять. В то утро наш 8-а сдвоили с 8-б — у них учитель заболел. Когда я вошел в химлабораторию, Валентина Борисовна, наша химичка, стоя у доски, сделала мне выговор, но присутствовать разрешила.

В лаборатории стояли длинные черные столы и скамейки. Из-за того, что классы объединили, все сидели тесно. Только на одной скамье оставалось немного места. Я попросил девочку, сидевшую с края, подвинуться. Выполняя мою просьбу, она задела локтем колбочку. Все пялились на доску, где учительница выводила формулу, и никто не видел, кто именно уронил колбочку со стола. Но когда послышался звон разбитого стекла, все уставились в нашу сторону. Валентина Борисовна решила, что виноват я, и сделала мне второй выговор. Я не стал оправдываться, голыми руками собрал осколки и отнес их в угол, где стоял железный ящик. Когда я вернулся на место, девочка шепнула мне: «Ты молодец, Павлик!»

Эту беленькую симпатичную девочку я не раз видел в школьных коридорах и даже знал, что зовут ее Эла. Но я почему-то очень удивился, что и она знает мое имя, и спросил ее, откуда ей известно, как меня звать. Она ответила, что ее подруга, которая «все на свете знает», недавно в переменку указала ей на меня и сказала, что это мои стихи в стенгазете.

Действительно, в январском номере школьной стенгазеты было помещено мое стихотворение «Новогодний клич», ознаменовавший собой мое первое проникновение в печать. Я спросил Элу, очень ли понравился ей мой «Клич». Она ответила неопределенно, из чего я понял, что в поэзии она разбирается слабо. Но я все готов был простить ей за то, что она назвала меня Павликом. В ее устах это имя прозвучало как музыка, и в первый раз в жизни оно показалось мне не таким уж плохим.

Через несколько минут Эла снова обратилась ко мне по имени.

— Ой, Павлик, у тебя вся рука в крови, — тревожно прошептала она.

В самом деле, из двух пальцев моей правой руки обильно струилась кровь — это я порезался осколками. И вот я поднял окровавленную ладонь и обратился к преподавательнице:

— Валентина Борисовна, разрешите сходить на перевязку. Я вам клянусь, что скоро вернусь!

Химичка сделала мне третий по счету выговор (якобы за паясничанье), но в медпункт отпустила.

В тот же день я проводил Элу до ее дома; она жила на Петрозаводской. Наша дружба, скрепленная кровью, ширилась и разрасталась. На ходу я устно ознакомил Элу со своими лучшими стихами. Она слушала внимательно, но без должного волнения и вскоре стыдливо созналась, что стихи — не только классиков, но даже мои — ее не очень занимают. Она интересуется зодчеством и каждое воскресенье бродит по городу, рассматривая дворцы, церкви и просто старинные жилые дома; иногда она и зарисовывает увиденное. В будущем она надеется стать архитектором.