Том 4. История западноевропейской литературы - [87]

Вольтер был представителем именно той солидной, изысканной, принятой при дворе буржуазии, которая могла оказывать соответственное воздействие на коронованных особ. Коронованные особы потому и любили Вольтера, что он был невенчанный король буржуазии и притом не только французской, но всеевропейской.

Этот некоронованный король буржуазии желал союза с монархией, так как он не видел иного исхода. Ему казалось, что именно просвещенная монархия, которая слушается его, Вольтера, и подобных ему людей, — это наилучшее орудие правильного прогресса. Он был сатанински умный человек и не мог не видеть слабости «величеств», не мог над ними не подтрунивать, иногда так, что коронованные особы сердито косились на него, но он подтрунивал над личностями, а не над самой монархией. Монархия представлялась ему естественной рациональной формой. Никаких республиканских идей у Вольтера нет. С политической точки зрения он представляется почти опорой монархии. И вольтерьянцами делались поэтому, вплоть до нашей дикой России, самые настоящие помещики, не находя в этом ничего зазорного.

С другой стороны, Вольтер представляет собою необыкновенно прогрессивную силу. Дворяне держатся за ветхозаветные устои, за то, что принято, а торговый капитал, тогдашние верхи буржуазии прежде всего говорили: долой все, что держится на земле только потому, что оно старо. Священники были особенно ненавистны тогдашней передовой буржуазии как гонители просвещения и враги науки, последовательные защитники старых традиций. Буржуа думали: все нужно знать и нужно строить жизнь, руководясь разумом. Очень характерно, что Вольтер в своей «Всемирной истории» утверждает, что всемирная история представляет собою хаос. Он не находит там никакой закономерности. Когда — говорит он — читаешь историю, то удивляешься, что за сумасшедшие все люди. Как редко среди них находятся сколько-нибудь умные головы! Это царство дураков, и вся история — дурацкая история. Только в последнее время мы начинаем набираться ума. И единственная надежда — это выросшая теперь наука. Он опирался на развивавшуюся физику, на Ньютона, Лейбница, на первоначальные открытия в химии — это было время, когда буржуазная наука, в особенности в Англии, мощно двинулась вперед. Теперь — говорит Вольтер — начинается развитие науки, теперь ученый торговец, промышленник, деловой человек, писатель возьмет в свои руки жизнь и просветит умы, а когда умы просветятся, человечество преодолеет судьбу.

Маркс и Энгельс говорят тоже, что мы перейдем из царства необходимости в царство свободы⁶, но почему? Потому, что когда общество социалистически организуется, оно не будет больше игралищем стихии. Вольтер полагает, что это произойдет в силу просвещения. Раз будем просвещенными, то и организуемся как следует. Но он говорил об организации не коммунистической, конечно, и даже не демократической. Он считал, что организация будет заключаться в том, что огромное большинство будет по-прежнему работать на других, но о нем будут заботиться, как хороший хозяин заботится о скоте, если наверху будет сидеть рачительный, умный буржуа, который поведет рационально, хорошо хозяйство. Тогда человечество будет упорядоченным, не будет лить кровь, как воду, не будет тратиться на бога и его служителей — трата совершенно излишняя. А король будет занимать естественное место — он судья, он глава администрации, которая вносит порядок. Вот как он представлял себе этот грядущий упорядоченный строй. Самое правое крыло французских конституционалистов во время всей революции было отчасти под влиянием Вольтера. Но Вольтер объявил страстный и гениальный поход против предрассудков. Будучи монархическим конституционалистом и сторонником рационального капитализма, он хотел совершенно добить все остатки феодализма и средневековья. В этом его — чисто буржуазная — революционность.

Вольтер обладал необыкновенным талантом. Исходя из той классической формы, которую развернули буржуазные писатели во время своего придворного служения, он эту форму не то что довел до совершенства, — это было сделано до него, — но сделал ее еще более ясной. Поскольку ему надо было обращаться к широкой аудитории, он эту изящную форму, этот замечательный французский язык, который по изысканной своей конструкции стоит выше всех языков мира, сделал популярным, блестящим, подкупающим. Мысли Вольтера не особенно глубоки, но всегда чрезвычайно сильно, блестяще выражены в форме острот, остроумных рассказов, сильно действующих драм. Он не пренебрегал никаким родом искусства, — писал исторические, политико-экономические и философские трактаты, юмористические и трагические рассказы, большие трагедии, поэмы, мелкие стихотворения и при этом тысячи писем, которые были также замечательно остры. Около ста томов сочинений, включая письма, оставил он после себя. Дожил он до преклонного возраста — за восемьдесят лет, начал писать рано и поэтому охватил почти целый век, в который был буквально царем интеллигенции. Буржуазия на него молилась. И не только буржуазия. К нему тянулись и те дворяне, которые считали необходимым создать капитализм, сторонники просвещенного абсолютизма, вплоть до коронованных особ, которые за счастье и за честь считали получить от Вольтера письмо и ответить ему, гордились тем, что имели какое-то отношение к Вольтеру, ибо все считали его представителем того разума, солнце которого восходит над землею. Всем казалось при этом, что потрясений это никаких не вызовет, что произойдет только освобождение от предрассудков старых времен, от смешной монархии, которая держится за средневековые предрассудки, что установится союз просвещенных помещиков и просвещенных капиталистов, которые будут управляться просвещенным монархом. А учителем жизни будет, конечно, этот раззолоченный интеллигент, награжденный орденами, интеллигент, который в собственной карете приезжает к королю, чтобы дать ему добрый совет и вместе с тем позабавить его всякими остротами.