Том 3. Звезда над Булонью - [216]

Pero chi d'esso loco fa parole,

Non dica Ascesi, che direbbe corto,

Ma Oriente, se proprio dir vuole.[216]

Мало, для Данте, сказать: Ассизи. Говори – Восток, Восход, откуда солнце некое взошло над миром.

Невдалеке от Перуджии, куда легко катил нас наш возница, есть этрусский ипогей; мы заезжали туда. Это древние этрусские гробницы в холме, темные пещеры, которые проводник освещает факелом. Там белые, каменные саркофаги, на крышках которых, как обычно в этрусских погребениях, возлежат умершие. Они в спокойных, важных позах, полуоблокотясь; иногда это целые семейные группы. Как всегда смерть в античности – здесь она покойна, очень важна и строга. Она действует, она возвышенна. Но вспоминая недалекое Ассизи, понимаешь ясней разницу в смерти у язычников и христиан. Для этруска весь этот мир ушел уже, и нет надежды, остается каменное изваяние, слабая попытка задержать вечность, закрепить в ней мимолетный образ. Отсюда строгость и печаль. Для Франциска же смерть, сколь ни горька она (сам Святой умирал мучительно) – есть разрешение, лишь приобщение мирам светлейшим, высшим, самому Христу. И его радость солнцу, птицам и природе – радость откровениям Божественной высоты, некоего райского состояния, куда был он «восхищен» во время трапезы со св. Кларой. Жизнь его была непрестанное «восхищение», доколе Смерть не восхитила его к высшему истоку сущего – Божеству.

Хорошо жить в Ассизи. Смерть грозна, и страшна везде для человека, но в Ассизи принимает очертания особые – как бы легкой, радужной арки в Вечность.

Сельцо Притыкино, дек. 1918 г.

Приложение

Этторе Ло Гатто. Борис Зайцев >*

В 1923 году я являлся секретарем Института Восточной Европы, созданного Отделом Печати Министерства Иностранных Дел. В этом качестве (а также как исследователь русской литературы и директор журнала «Russia») я пригласил в Рим группу русских интеллектуалов, покинувших родину и находившихся в Берлине в ожидании выбора постоянного места жительства в Западной Европе. Группа эта была разнородная: в нее входили три философа – Николай Бердяев, Семен Франк и Борис Вышеславцев; уже тогда очень известный биолог, бывший ректор Московского университета, Михаил Новиков; социолог Александр Чупров; журналист Михаил Осоргин; искусствовед Павел Муратов и, наконец, приобретший уже известность на родине писатель Борис Зайцев. К ним присоединился Евгений Шмурло, историк, живший уже около двадцати лет в Риме в качестве представителя русской Академии наук при Ватикане.

Целый интеллектуальный мир, в котором можно было столько узнать и о прошлом, и о настоящем России. И лекции оправдали ожидания, особенно, как мне кажется, прочитанные Зайцевым и Муратовым. Единственным, кто не читал лекции, был Осоргин, представлявший группу. Со всеми у меня сложились в те дни сердечные отношения, но особенно тесные – с Зайцевым, Муратовым и Осоргиным, с ними они продолжались и позже и со временем перешли в дружбу.

С группой философов, к сожалению, особой близости не возникло: все трое принадлежали к различным течениям одного и того же направления в русской мысли, – гносеологическому, эпическому, историософскому – которое связывалось с полубогословскими концепциями славянофилов и Владимира Соловьева; в интерпретации восточного христианского православия они чувствовали себя свободными от догматических пут, подвергая анализу и углубленно исследуя западных философов, акт познания они видели в самоуглублении, приближающемся к мистическому. Вышеславцев говорил о «русском национальном характере»; Франк анализировал фундаментальную идею русской философии; Бердяев развил «русскую религиозную идею», как он ее называл. Из этих троих единственным, кто получил позже всемирную известность и за пределами узкого круга философов, был именно Бердяев, с которым впоследствии я не раз встречался, не выходя, впрочем, за рамки воспоминаний о днях, проведенных в Риме.

Впоследствии в Праге мне представилась возможность часто встречаться с Новиковым и Чупровым. Это были типично русские люди, сентиментальные, под покровом научных и, я бы сказал, социологических теорий; первый основал в Праге свободный университет, а второй подвизался там в качестве доцента. Оценку Чупрова я нашел позже у художника Кандинского, который писал, что Чупров – чрезвычайно одаренный ученый, одна из самых исключительных личностей, с какими он когда-либо встречался, – слова, под которыми я с волнением поставил бы свою подпись и тогда, и теперь.

Тогда я еще не бывал в Советском Союзе: от приглашения участвовать в столетии со дня рождения Достоевского, которое привез мне лично критик Петр Коган, я вынужден был отказаться по семейным обстоятельствам. Горький в то время был в Берлине, только спустя год он переселился в Сорренто, и между нами установились отношения, о которых я пишу дальше. Меня не просто интересовало, я жаждал из первых рук узнать что-либо о ситуации в России еще и потому, что письма писателя Короленко комиссару по просвещению Луначарскому о положении в культуре в результате революции, которые я опубликовал в «Russia», являлись, благодаря их автору, незамутненным зеркалом событий.