Том 3. Звезда над Булонью - [188]

Через час хозяйский сын привез на тачке наши вещи, из deposito. Мы поселились у синьоры Лупорини, под покровом Мадонны, простодушной и наивной, как простодушен этот розовый домик и его древний очаг.

Верно, genius loci[170] не отринул нас. Нам легко, светло было под нехитрым кровом синьоры Лупорини. Мы не думали ни о чем. Были веселы и смешливы. Райской беззаботностью проникнуты.

Съезд на купанья еще не начинался. Пляж с кабинками, против отелей и главной набережной, еще пустынен. Но туда мы не ходили. Наш край другой, рыбацкая часть Виареджио, за каналом. Там песчано, бедновато, живописно. С утра, еще лежа на кровати из морских трав, лишь приотворишь зеленую, решетчатую ставню, медленно выплывает по каналу оранжевый парус, заплатанный, пестрый, сколько видавший! Рыбаки возвращаются. Весь канал в солнце. Полуголые ребята, с загорелыми, кофейными телами валяются по набережной – те же самые мальчишки, что сопровождали нас сюда. Вот они вскакивают, как лягушки скачут в воду. Там плавают. И опять вылезают. Чуть не трехлетние лежат у самого края; кажется, вот сейчас бултыхнется; но ко всему они привыкли, да и к ним благосклонен местный бог-охранитель: никто никуда не падает. Лишь матери, издали, орут истошными голосами: «Джиованни, Джиованни-и-но!» А Джиованни и Джульетты равнодушны; голышом, галопом летят по набережной, не отстать им от воды, на которой выросли отцы, деды, прадеды. И не так уж страшно – получить шлепок от выведенной из себя матроны.

Утром занятые чем-нибудь, после полдня и обеда, когда свалит жар, идем купаться, но на свой, рыбацкий пляж. Итальянки сушат на веревках белье выстиранное, в кабачке под нами кто-нибудь кианти тянет; а оттуда, ближе к морю, постукивают молотки. Двигаться не легко, нога мягко вязнет в песке горячем, и сыпучем; влево, невдалеке, ярко зеленеет пинета, доносится ее смолистый запах; и беспрерывно стучат молотки конопатчиков, босых, в цветных фесочках, с трубками в зубах; они возятся над поваленным, полуодетым, но изящным остовом шхуны будущей; в другом месте осмоляют почти готовое судно; и запах дегтя, вара, синий дымок, мешаются со знойным ветром, и с пахучим морем; с морем, серебряно-лазурным, а вдали ярко-синим. Недалеко и до простеньких кабинок, где толстая итальянка в наколке вяжет чулок, за несколько чентезими отворит дверцу. Там, в закутке, ждет уже трико. А через пять минут легкое, искристое, соленое и ласковое, примет пришельца море. В нем укрепляющая, освежительная сила. Вечно оно кипит и пенится, как божественное вино; и быть может, входя в эти солнечные, белеющие брызги, приобщаешься жизни мировой, безначальной и бесконечной. Море качает, ласкает, и поглощает как медузу, краба, из него выходишь как бы опьяненный. Но уж остаток дня проведешь с ним вместе, как на нем и в нем целую жизнь проводят рыбаки и мореходы.

К вечеру солнце склоняется к тому же морю, в розоватом тумане, уходя в сказочные края, где за Гадесом растут золотые яблоки Гесперид. Это час дальней прогулки, по пляжу, у самых шелковейных волн, мимо пустых кабинок, прибрежных вилл, в сторону другой пинеты, лежащей за городком Виареджио. Наши рыбаки, мальчишки, строящиеся шхуны – далеко. Это более важная, более богатая часть. Через месяц все здесь будет переполнено приезжими, – дамы с разноцветными зонтами, итальянцы в белых штанах, дети с няньками. Но сейчас и тут пустынно. Изредка прокатит шарабан, промчится по шоссе автомобиль с развевающейся дамскою вуалью, знаменем; он подымет пелену белой пыли, золотящейся на солнце. Над зеленым бором, пинетой, по предгорьям просвистит поезд, белый клуб его дыма катится и развевается прядями. Дальше по склонам виллы белеют, дома, а гораздо над ними выше, где как бы кончаются человеческие дела, восстали светлые и нетленные горы. Они именно восстали – круто – обрывисто, уходя прямо в небо. Они светлы потому, что долго еще будет солнце золотить их. Нетленность дается необычайною прозрачностью и ясностию красок: как глубоки, чисты фиолетовые тени их! И само небо над ними торжественнее, чем над другими местами. В нем парят орлы.

Когда солнце подойдет к горизонту, по морю протянутся широкие огненные дороги; паруса, блуждавшие весь день, станут собираться к порту, к сонному покачиванью мачт и рей. Бормотание волн слабеет. Фантастичные чертоги воздымаются в пепельно-розовеющих облаках, и как фантасмагория все это уплывает; бледно-сиреневый сумрак вдруг польется по влаге, охладелой, осребренной, от дальнего горизонта, где солнце умерло. Тогда вдали, на оконечности залива Специи, вблизи Сарцаны, мигая крупным жемчугом, вспыхнет маяк – свет трепетный, нематериально-путеводный. Ему вторя, иные мелкие сиянья замлеют на дальнем побережье. Тихо. Сонно становится. Рыба задремывает.

Вот и день в Виареджио, что похож на вчерашний, образ завтрашнего. Может быть, завтра выпадет дождичек и придется праздник Сайт Антонио ди Падова; тогда, вечером, все подоконники будут уставлены затепленными свечками, фонариками, лампионами. Мы тоже выставим в честь святого, охранителя житейского благополучия, в честь давнего отшельника, наши маленькие маяки. Или, может быть, послезавтра, в небольшом общественном саду появится кибитка странствующих комедиантов, ведущих род свой от древних коломбин, Бригелл и Скарамуччьо, и под нехитрую шарманку, к радости детей, приказчиков и рыбаков воздвигнут они милую мишуру паяцев, мимов, клоунов. Как и давно когда-то, в детстве, девушка в трико проскачет, стоя на лошади, прыгнет сквозь круг; силач подымет гири, акробат повертится на трапеции; поколотят друг друга размалеванные клоуны, и для дивертисмента разыграют немудрящую пантомиму.