На дне чемодана ему бросился в глаза клочок старой эмигрантской газеты, в который был завернут красный жилет, подаренный графу совслужащими по «Накануне» перед отъездом графа в Москву. Он скользнул налившимися желчью глазами по скомканным столбцам и крякнул…
Ага! Вот это самое и есть.
* * *
Товарищ Стеклов концом красного пальца указал графу на стул у редакторского стола и пренебрежительно откинулся на кресле.
— Заждались, товарищ, заждались… Что же это вы так долго раскачивались, а?
Граф, с трудом выдавив на лице пролетарскую улыбку, молча протянул рукопись и, опустив глаза, контрреволюционно выругался (про себя, конечно): «Ишь, пулемет заржавленный!..»
Стеклов углубился в графскую рукопись.
«Крайне характерно отношение эмигрантской падали к советской этике, освободившейся от буржуазной указки и впервые на полной воле развертывающей мощные крылья навстречу красной красоте и правде…
Не угодно ли, что пишут эти, захлебывающиеся ох бессильной ярости трупы:
„Большевики не пытаются создать новое, сотворить идею жизни. Они поступают проще (и их поклонникам это кажется откровением) — они берут готовую идею и прибавляют к ней свое „но“. Получается грандиозно, оригинально и, главное, кроваво“.
„Да здравствует всеобщая справедливость! Но семьи тех, кто сражается против большевиков, — старики, женщины, дети — должны быть казнены, а те, кто не желает работать с советским правительством, — уничтожены голодом…“
„Да здравствует самоопределение народов! Но донских казаков мы вырежем. Малороссов, Литву, Финнов, Эстов, Поляков, всю Сибирь, Армян, Грузин и пр., и пр. вырезать, потому что они самоопределяются, не признавая власти Советов…“
„Это „но“ — роковое и необычайно характерное. Большевики не знают созидательного „да“ или сокрушающего в своем сокрушении творческого „нет“ первой французской революции. У них чисто иезуитское, инквизиторское уклонение — „но“, сумасшедшая поправка“.
Словно — один глаз открыт, другой закрыт, смотришь на лицо — оно повертывается затылком, — видишь — человеческая фигура, а на самом деле кровавый призрак, весь дрожащий от мерзости и вожделения…»
* * *
Товарищ Стеклов не стал дальше читать, накрыл рукопись ладонью и поднял холодные глаза на графа, скромно и почтительно потевшего на стуле.
— Старые цитаты, граф.
— То есть, почему же?
Товарищ Стеклов искушенным глазом окинул папки, стоявшие за его спиной в шкафу с ярлыком «Контрреволюция — Париж» и раскрыл одну из них.
— «Общее дело». Статья от 9 октября 1919 года, перепечатанная в 1920 году в нью-йоркском сборнике «Скорбь земли русской».
— Но, товарищ… — Граф быстро проглотил слюну и провел языком по сухим губам. — Разве так важна дата. И разве эмигрантские мозги с тех пор так изменились?
— Цитаты старые, — сухо повторил Стеклов. — И опасные… Кем подписана статья, не знаете?
— Не помню-с… — Граф попробовал взболтнуть свою память, но кроме мути ничего в ней не осело. — Не помню-с… Но разве это существенно? Я цитировал середину статьи по случайно у меня завалявшемуся обрывку эмигрантской газеты…
— Оно и видно, — редактор захлопнул папку и вдруг, словно из вербной свиньи, заструился прерывистый, захлебывающийся визг, — это он смеялся. — Не знаете?.. Забыли? А вот я знаю и не забыл. Статья подписана графом Алексеем Николаевичем Толстым… До свидания, товарищ. Ничего, ничего, не извиняйтесь. В нашей практике всякое бывает. Двери, пожалуйста, закройте — с лестницы дует.
<1924>
— Дедушка, что такое демократ?
— Демократом, дружок, называется такой человек, который желает народовластия.
— А что такое народ, дедушка?
— Народ — это все мы. Все, населяющие страну.
— И профессора, и шоферы?
— Ну конечно.
— А кого, дедушка, больше: профессоров или шоферов?
— Шоферов, разумеется, больше. Но почему ты об этом спрашиваешь?
— Потому что шоферы могут напутать. Разве они умеют управлять страной? Это же не такси…
— Они, милый, управлять и не будут. Они будут только подавать голос за ученых профессоров-политиков.
— А если они не захотят, дедушка? Их заставят?
— Нет, заставить нельзя.
— Так как же, дедушка. Вот они сами себя и выберут. Что ты тогда будешь делать?
— Ты еще маленький. Складывай свои кубики…
— Не хочу. Складывай сам… А скажи, дедушка, дураки — тоже народ?
— Гм… Дураки, милый, не класс, не партия, не профессия… Это все равно, если бы ты спросил: блондины — тоже народ?
— Нет, уж ты не увиливай… При чем тут блондины и классы? Дураки — народ?
— Пожалуй, народ.
— И много их, дедушка?
— Очень много. Больше, чем надо.
— Большинство, дедушка?
— Пожалуй, что большинство.
— Так как же? Де-душ-ка! Раз глупое большинство, так оно же натворит большие глупости… А?
— А мы поправим.
— А они вас побьют…
— Как так побьют? Что ты за чепуху городишь.
— Ничуть не чепуха. Возьмут палку и скажут: нас больше! И не надо нам ваших умностей, хотим жить, как свиньи и дураки. И палкой вас хлопнут, чтоб не мешали. Что тогда, дедушка?
— Глупости.
— Да? А ты не читал, как в Берлине в парламенте драка была? Зловредные дураки дерутся, председатель в колокольчик звонит, а умные — молчат. И дерутся, и свистят, и ногами топают, как в конюшне. Разве не бывает?.. Дедушка, а женщины тоже должны право голоса иметь?
