Том 3. Сумбур-трава. Сатира в прозе, 1904-1932 - [54]

Мы, русские современники, захватили еще полосу подчеркивающей, приподнято-пафосной декламации. Любые стихи в такой передаче казались точно сплошь написанными курсивом. Поэт улыбается — разъяснитель-декламатор хохочет, поэт вздыхает — тот рыдает, поэт становится на цыпочки — этот взлезает на ходули, поэт намекает — господин во фраке бьет себя ладонью в манишку и шипящим шепотом подчеркивает…

Такая обывательско-актерская манера привилась особенно в необъятной русской провинции, где редкая губернская и уездная вечеринка обходилась без «Сумасшедшего» Апухтина, «Портного» Никитина, «Сакия-Муни» Мережковского, «Белого покрывала» и прочих окинжаленных вещей. Манера эта никогда не ограничивалась голосовыми связками: участвовали глаза, брови, нос, руки (шведская гимнастика патетических моментов), гордо отставленная подрыгивающая нога, белый крахмал рубашки и вдохновенно набегающая на низкий лоб прическа… Особенно неистовствовали молодые люди, которым удавалось побывать в столице и послушать Ходотова. Бедный Ходотов! Не знаю, приходилось ли когда-нибудь этому даровитому артисту видеть и слышать, как оскар-уайльдствующие акцизные чиновники наивно пародировали в житомирских и пензенских салонах его декламаторское искусство. Слава Богу, если не приходилось!

И наряду с декламацией помните ли вы ближайшую родственницу этой незаконнорожденной музы — мелодекламацию? Бедные кости Апухтина и Надсона, кротких и скромных поэтов, не раз переворачивались в гробах, когда до них долетали обескровленные убого-монотонные аккорды, покрытые завываньем потерявших смысл и краски лирических строчек. Не один здоровый человек, даже из числа вежливо аплодирующих, уходил домой после таких сеансов с таким ощущением под ложечкой, точно он наелся глицерину с мыльной пеной, обильно политой малиновым сиропом…

Современная декламация, если определять ее новой убого-нищенской терминологией, конечно, значительно «полевела». Можно наметить два ее основных типа. Первый из них — пародирующая неосимволистов пономарско-трупная читка. Полное отсутствие жестов и игры лица, каменная маска автоматической пифии, которую принесли на вечер, обмахнули с нее метелочкой пыль и завели на положенные четверть часа. Голос без понижений и повышений, без piano и forte, без выделения цезуры, без отделения строк и строф. Собственно даже не голос, а чревовещание, своеобразно доводящее слушателя до того транса, который овладевает кроликом, когда на него, не мигая, смотрит вставшая над ним в зарослях очковая змея. Манера эта, правда, не так уж нова; не говоря уже о пономарской дикции, такого рода декламация знакома нам еще по «Посмертным запискам Пиквикского клуба». Помните бесстрастную, долговязую фигуру судейского клерка в очках, неутомимо приводившего своих клиентов к присяге? «Формула самой присяги и все последующее произносилось одним духом без знаков препинания, так что выходило приблизительно так», — говорит Диккенс: «Возьмите книгу в правую руку вот ваша подпись вашей рукой клянитесь всемогущим Богом что показание ваше подлинно и верно с вас следует шиллинг давайте мелкими у меня нет сдачи».

Вторая манера культивируется подражателями того гениального, но скромного мужчины, который недавно обмолвился о себе в стихах:

Поэт, как Дант, мыслитель, как Сократ,

Не я ль достиг в искусстве апогея…

Манера эта, как и все великие открытия, проста и убедительна. Назвать ее можно «поэзо-фиксатуарной» по той утонченно-писарской изысканности, с какой декламаторы обоего пола, вихляя бедрами, выпевают, с подвизгиваньем в середине каждой строки, завитые и напомаженные стихозы. Декламаторши, подверженные таким поэзо-припадкам, предпочитают появляться на эстраде с бронзовой подвязкой на голове, декламаторы — с экзотическим цветком в петличке и с румянцем на щеках, приобретенным по сходной цене в ближайшем парфюмерном магазине.

Есть еще одна особая категория декламаторов, из породы так называемых молодых и начинающих, — назвать их можно «само-декламаторами». Старшие их собратья, поэты, уже вошедшие в литературную табель о рангах (среди них даже «любимцы публики обеих полушарий», как писали в уездных афишах о доморощенных Вяльцевых), — показали им соблазнительный пример. Подмостки «Бродячих котов» и «Собак», а тем более «Соляных городков», вернее всяких книг и упорного, скрытого от всех творчества, вели к вершинам сегодняшней славы, создавая поэтам-самодекламаторам в короткое время такой успех, которого не достигали и самые рекламные сорта галош.

Заезжие провинциалы и несметные стада вечно взволнованных курсисток, легко переходя от общедоступного Надсона и Апухтина к самоновейшим поэзо-лихачам, своими глазами созерцали богов, багровея от счастья, слушали собственными ушами лирические состязания парнасских завсегдатаев и даже участвовали в таких незабываемых на всю жизнь событиях, как очередные выборы «короля поэтов»… Шутка ли сказать!

Чего же требовать от молодых? Правда, и в былое время кто не грешил стихами. Даже у историка Иловайского, наверно, была заветная тетрадка, которую он тщательно прятал от окружающих, а на старости лет, должно быть, сжег. Люди были скромнее. Свои первые опыты-черновики молодые стихописцы, после настойчивых приставаний, читали разве ближайшим друзьям и родственникам, да изредка каллиграфическим почерком переписывали их в альбом единственной гимназистке.