Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [48]

ЦЕННОСТИ

Сначала ценности — только

обычные драгоценности,

десятки или пятерки,

нахальные до откровенности,

заложенные в стены,

замазанные в печь.

За ценности той системы

нетрудно было упечь.

Потом в трубу вылетало

и серебро и золото.

Не выстояли металлы

против нужды и голода,

и дети детей осколка

империи, внуки его

уже не имели нисколько

и выросли без ничего.

Их ценности были «Бесы» —

растерзанный переплет,

и купленный по весу

разрозненный «Идиот»,

и даже «Мертвые души»

по случаю приобрели

живые юные души,

усвоили и прочли.

Это экспроприировать

не станет никто, нигде.

Это у них не вырвать

в счастья и в беде.

Они матерей беспечней,

они веселей отцов,

поскольку обеспечены

надежней, в конце концов.

БАСКЕТБОЛЬНЫЙ РОСТ

Соломенная вдова,

коломенская верста

проговорила слова,

придуманные спроста:

— За что он бросил меня?

За что он ушел к другой?

Не вижу белого дня. —

И слезы смахнула рукой.

Стояла, как перпендикуляр,

как тополь или как столб,

а взор бесшумно гулял,

а грудь издавала стон.

— За что он бросил, за что? —

Ну кто ответит на то?

Никто, конечно, никто

не знает, как и что.

— Пойду, сказал, беду

руками разведу.

Ведь платят по труду.

Обиды я не жду.

Запомнилась такой,

бредущей поутру,

качаемая тоской,

как мачта на ветру.

ХАРЬКОВСКИЙ ИОВ

Ермилов долго писал альфреско.

Исполненный мастерства и блеска,

лучшие харьковские стены

он расписал в двадцатые годы,

но постепенно сошел со сцены

чуть позднее, в тридцатые годы.

Во-первых, украинскую столицу

перевели из Харькова в Киев —

и фрески перестали смотреться:

их забыли, едва покинув.

Далее. Украинский Пикассо —

этим прозвищем он гордился —

в тридцатые годы для показа

чем дольше, тем больше не годился.

Его не мучили, не карали,

но безо всякого визгу и треску

просто завешивали коврами

и даже замазывали фреску.

Потом пришла война. Большая.

Город обстреливали и бомбили.

Взрывы росли, себя возвышая.

Фрески — все до одной — погибли.

Непосредственно, самолично

рассмотрел Ермилов отлично,

как все расписанные стены,

все его фрески до последней

превратились в руины, в тени,

в слухи, воспоминанья, сплетни.

Взрывы напоминали деревья.

Кроны упирались в тучи,

но осыпались все скорее —

были они легки, летучи,

были они высоки, гремучи,

расцветали, чтобы поблёкнуть.

Глядя, Ермилов думал: лучше,

лучше бы мне ослепнуть, оглохнуть.

Но не ослеп тогда Ермилов,

и не оглох тогда Ермилов.

Богу, кулачища вскинув,

он угрожал, украинский Иов.

В первую послевоенную зиму

он показывал мне корзину,

где продолжали эскизы блекнуть,

и позволял руками потрогать,

и бормотал: лучше бы мне ослепнуть —

или шептал: мне бы лучше оглохнуть.

МЕТР ВОСЕМЬДЕСЯТ ДВА

Женский рост — метр восемьдесят два!

Многие поклонники, едва

доходя до плеч,

                             соображали,

что смешно смотреть со стороны,

что ходить за нею — не должны.

Но, сообразивши, продолжали.

Гордою пленительною статью,

взоров победительною властью,

даже,

                 в клеточку с горошком,

                                                         платьем

выделялась —

                         к счастью и к несчастью.

Город занял враг

                               войны в начале.

Продолжалось это года два.

Понимаете, что же означали

красота

             и метр восемьдесят два?

Многие красавицы, помельче

ростом,

               длили тихое житье.

Метр восемьдесят два,

                                        ее пометя,

с головою выдавал ее.

С головою выдавал

вражьему, мужчинскому наскоку,

спрятаться ей не давал

за чужими спинами нисколько.

Город был — прифронтовой,

полный солдатни,

                             до женщин жадной.

Как ей было

                      с гордой головой,

выглядевшей Орлеанской Жанной,

исхудавшей, но еще живой?

Есть понятие — величье духа,

и еще понятье — голодуха.

Есть понятье — совесть, честь,

и старуха мать — понятье есть.

В сорок третьем, в августе, когда

город был освобожден, я сразу

забежал к ней. Помню фразу:

горе — не беда!

Ямой черною за ней зияли

эти года два,

а глаза светились и сияли

с высоты метр восемьдесят два.

СЕБАСТЬЯН

Сплю в обнимку с пленным эсэсовцем,

мне известным уже три месяца

Себастьяном Барбье.

На ничейной земле, в проломе

замка старого, на соломе,

в обгорелом лежим тряпье.

До того мы оба устали,

что анкеты наши — детали

незначительные в той большой,

в той инстанции грандиозной,

окончательной и серьезной,

что зовется судьбой и душой.

До того мы устали оба,

от сугроба и до сугроба

целый день пробродив напролет,

до того мы с ним утомились,

что пришли и сразу свалились,

Я прилег. Он рядом прилег.

Верю я его антифашизму

или нет — ни силы, ни жизни

ни на что. Только б спать и спать.

Я проснусь. Я вскочу среди ночи —

Себастьян храпит что есть мочи.

Я заваливаюсь опять.

Я немедленно спать заваливаюсь.

Тотчас в сон глубокий проваливаюсь.

Сон — о Дне Победы, где, пьян

от вина и от счастья полного,

до полуночи, да, до полночи

он ликует со мной, Себастьян.

К ПЕРЕСМОТРУ ВОЕННОЙ ИСТОРИИ

Сгинь! Умри! Сводя во гневе брови,

требуют не нюхавшие крови

у стоявших по плечи в крови:

— Сгинь! Умри! И больше не живи!

Воевал ты, да не так, не эдак,

как Суворов, твой великий предок,

совмещавший с милосердьем пыл.

И Кутузов гениальней был.

Ты нарушил правила морали!

Все, что ты разрушил, не пора ли

правежом взыскать! И — до рубля!