Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [40]

и на веселую юность,

могучую здоровенность,

выдерживающую проверку

даже ногой под дых.

А все остальные возрасты

проверку уже прошли.

По старости ли, по хворости,

по вялости — не подошли.

Они не прошли проверку

так, как ее проходили

молодые и мертвые,

мертвые и молодые.

«Мера наказания пророку…»

Мера наказания пророку

мере неприятия равна,

если просто он болтал без проку

и никто не понял ни хрена.

Если втуне факты и примеры,

ссылки и цитаты пропадут,

высшую пророк получит меру:

все, пожав плечами, прочь пойдут.

Остальное, в том числе и мука,

означает: победил пророк,

замолчать его никто не смог,

и усвоена его наука.

ОБОСНОВАНИЕ ЭЛЕГИИ

И печаль — это форма свободы.

Предпочел ведь еще Огарев

стон, а не торжествующий рев,

и элегию вместо оды.

Право плача,

немногое знача

для обидчика —

можно и дать, —

в то же время большая удача

для того, кому нужно рыдать.

И какие там ветры ни дуют,

им не преодолеть рубежи

в темный угол,

где молча тоскуют,

и в чулан,

где рыдают в тиши.

«С юным Пушкиным все в полной ясности…»

С юным Пушкиным все в полной ясности,

и не существует опасности,

что припишут ему неприязнь

к мятежу или богобоязнь.

Поздний Пушкин дает основания

и для кривотолкования.

Кое в чем — изменился действительно.

Кое в чем — только дал предлог.

Так что даже не удивительно,

что втираются царь и бог

и что вежливые златоусты

норовят понавешать икон

в том углу, где было так пусто,

где стоял лишь один Аполлон.

«Поэты похожи на поэтов…»

Поэты похожи на поэтов.

Все. Кроме самых лучших.

Прекрасный Надсон,

снедаемый чахоткой благородной,

овеянный златоволосым ветром, —

похож.

Некрасов, плешивый,

снедаемый неблагородной хворью,

похож не на поэта — на дьячка.

В День Блока,

когда закончились «Двенадцать»,

и гул умолк,

и музыка заглохла,

и в дневнике писалось:

«Сегодня я — гений»,—

в этот день

он сразу постарел.

Лицо — втянулось.

Глаза — померкли.

Плечи ссутулились.

Блок перестал напоминать поэта.

Позже усердный чтец поэтов

(всех, кроме самых лучших),

скульптор

облагораживает им фигуры,

спины разгибает,

плечи рассутуливает

и придает им вид поэтов

(всех. Кроме самых лучших).

«Все примазываются к Ренессансу…»

Все примазываются к Ренессансу.

Общий дедушка всех — Гомер.

Не желая с этим расстаться,

допускают обвес и обмер.

Пушкин всех веселит и радует,

обнадеживает, сулит.

Даже тех, кто его обкрадывает,

тоже радует и веселит.

Как пекутся о генеалогии,

о ее злаченых дарах

и мозги совершенно отлогие,

и любой отпетый дурак.

Героические речи

произносят все травести.

Но не хочет никто от Греча,

от Булгарина род вести.

«Выпив квасу из холодильника…»

Выпив квасу из холодильника —

ледяной был квас,

зубы ломил, —

обличают всё:

от будильника

и до спутника —

век им не мил!

Век,

из изб,

и пещер,

и хижин

перегнавший в отдельность квартир,

на тебя троглодит обижен:

обличает теплый сортир!

НЕЧАЕВЦЫ

Похож был на Есенина. Красивый.

С загадочною русскою душой

и «с небольшой ухватистою силой»

(Есенин о себе). Точней — с большой.

Нечаев… Прилепили к нему «щину».

В истории лишили всяких прав.

А он не верил в сельскую общину.

А верил в силу. Оказалось — прав.

— Он был жесток.

— Да, был жесток. Как все.

— Он убивал.

— Не так, как все. Единожды.

Росток травы, возросший при шоссе,

добру колес не доверять был вынужден.

Что этот придорожный столбик знал!

Какой пример он показал потомкам!

Не будем зверствовать над ним, жестоким!

Давайте отведем ему аннал —

Нечаеву… В вине кровавом том —

как пенисто оно и как игристо —

не бакунисты, даже не лавристы,

нечаевцы задали тон.

Задали тон в кровавой той вине,

не умывавшей в холодочке руки,

не уступавшей никакой войне

по цифрам смерти и по мерам муки.

В каких они участвовали дивах,

как нарушали всякий протокол!

Но вскоре на стыдливых и правдивых

нечаевцев

произошел раскол.

Стыдливые нечаевцы не чаяли,

как с помощью брошюр или статей

отмежеваться вовсе от Нечаева.

Им ни к чему Нечаев был, Сергей.

Правдивейшим нечаевцем из всех

был некий прокурор, чудак, калека,

который подсудимых звал: коллега —

и двое (или трое) из коллег.

«Тривиальность: все люди смертны…»

Тривиальность: все люди смертны —

очень скоро придет на смену

тривиальности: даже бог

крестных мук избежать не смог.

Место общее это бульвар.

Каждый там хоть раз побывал.

Самая большая банальность —

это длящаяся реальность.

Отступают оригиналы

в тень и вслед за тем — в темноту,

и выказывают анналы

утомительную простоту.

«Стали старыми евреями…»

Стали старыми евреями

все поэты молодые,

свои чувства поразвеяли,

свои мысли — охладили.

Кто бродил Путями Млечными,

верен был Прекрасной Даме,

стали все недолговечными,

а не вечными жидами.

И акцент проснулся, Господи,

и пробились, Боже, пейсы

у того, кто в неба копоти

совершал ночные рейсы.

БОЛЕЕ ИЛИ МЕНЕЕ

Холодная душа,

старательно держа

перо сентиментальное,

фиксирует метания,

фиксирует разлад,

фиксирует томление.

Ее, наверно, злят

то более, то менее

необходимость врать,

нужда в приспособлении,

ей, в общем, начихать

то более, то менее.

Писала бы стихи —

зря время бы не тратила —

о твердости руки,

о жесткости характера,

о том, что холодны

все чувства и стремления,

о том, что хоть бы хны

всё

более ли, менее.

Но принято — любить.

Заведено — сочувствовать,

и надо, стало быть,

такие чувства чувствовать,

и значит, надо мнить

такие только мнения,