Том 3. Стихотворения 1866-1877 - [6]

В одежде арестантских рот

Вдоль по Владимирке идет.

А дева, далеко отстав,

По плечам кудри разметав,

Бежит за милым, на бегу

Ныряя по груди в снегу,

Бежит, и плачет, и поет…

Дитя фантазии моей,

Не плачь! До снеговых степей,

Я знаю, дело не дойдет.

В твоей судьбе средины нет:

Или увидишь божий свет,

Или — преступной признана —

С позором будешь сожжена!

Итак, молись, моя краса,

Чтобы по милости твоей

Не стали наши небеса

Еще туманней и темней!

Потом другой я видел сон,

И был безмерно горек он:

Вхожу я в суд — и на скамьях

Друзей, родных встречает взор,

Но не участье в их чертах —

Негодованье и укор!

Они мне взглядом говорят:

«С тобой мы незнакомы, брат!»

— «Что с вами, милые мои?» —

Тогда невольно я спросил;

Но только я заговорил,

Толпа покинула скамьи,

И вдруг остался я один,

Как голый пень среди долин,

Тогда, отчаяньем объят,

Я разревелся пред судом

И повинился даже в том,

В чем вовсе не был виноват!..

Проснувшись, долго помышлял

Я о моем жестоком сне,

Мужаться слово я давал,

Но страшно становилось мне:

Ну, как и точно разревусь,

От убеждений отрекусь?

Почем я знаю: хватит сил

Или не хватит — устоять?..

И начал я припоминать,

Как развивался я, как жил:

Родился я в большом дому,

Напоминающем тюрьму,

В котором грозный властелин

Свободно действовал один,

Держа под страхом всю семью

И челядь жалкую свою;

Рассказы няни о чертях

Вносили в душу тот же страх;

Потом я в корпус поступил

И там под тем же страхом жил.

Случайно начал я писать,

Тут некий образ посещать

Меня в часы работы стал.

С пером, со стклянкою чернил

Он над душой моей стоял,

Воображенье леденил,

У мысли крылья обрывал.

Но не довольно был он строг,

И я терпел еще за то,

Что он подчас мой труд берег

Или вычеркивал не то.

И так писал я двадцать лет,

И вышел я такой поэт,

Каким я выйти мог… Да, да!

Грозит последняя беда…

Пошли вам бог побольше сил!

Меня же так он сотворил,

Что мимо будки городской

Иду с стесненною душой,

И, право, я не поручусь,

Что пред судом не разревусь…

4

Не так счастливец молодой

Идет в таинственный покой,

Где, нетерпения полна,

Младая ждет его жена,

С каким я трепетом вступал

В тот роковой, священный зал,

Где жизнь, и смерть, и честь людей

В распоряжении судей.

Герой — а я теперь герой —

Быть должен весь перед тобой,

О публика! во всей красе…

Итак, любуйся: я плешив,

Я бледен, нервен, я чуть жив,

И таковы почти мы все.

Но ты не думай, что тебя

Хочу разжалобить: любя

Свой труд, я вовсе не ропщу,

Я сожалений не ищу;

«Коварный рок», «жестокий рок»

Не больше был ко мне жесток,

Как и к любому бедняку.

То правда: рос я не в шелку,

Под бурей долго я стоял,

Меня тиранила нужда,

Гнела любовь, гнела вражда;

Мне граф <Орлов> мораль читал,

И цензор слог мой исправлял,

Но не от этих общих бед

Я слаб и хрупок как скелет.

Ты знаешь, я — «любимец муз»,

А невозможно рассказать,

Во что обходится союз

С иною музой; благодать

Тому, чья муза не бойка:

Горит он редко и слегка.

Но горе, ежели она

Славолюбива и страстна.

С железной грудью надо быть,

Чтоб этим ласкам отвечать,

Объятья эти выносить,

Кипеть, гореть — и погасать,

И вновь гореть — и снова стыть.

Довольно! Разве досказать,

Удобный случай благо есть,

Что я, когда начну писать,

Перестаю и спать, и есть…

Не то чтоб ощутил я страх,

Когда уселись на местах

И судьи и народ честной,

Интересующийся мной,

И приготовился читать

Тот, чье призванье — обвинять;

Но живо вспомнил я тогда

Счастливой юности года,

Когда придешь, бывало, в класс

И знаешь: сечь начнут сейчас!

Толпа затихла, начался

Доклад — и длился два часа…

Я в деле собственном моем,

Конечно, не судья; но в том,

Что обвинитель мой читал,

Своей статьи я не узнал.

Так пахарь был бы удивлен,

Когда бы рожь посеял он,

А уродилось бы зерно

Ни рожь, ни греча, ни пшено —

Ячмень колючий, и притом

Наполовину с дурманом!

О прокурор! ты не статью,

Ты душу вывернул мою!

Слагая образы мои,

Я только голосу любви

И строгой истины внимал,

А ты так ясно доказал,

Что я законы нарушал!

Но где ж не грозен прокурор?..

Смягченный властию судей,

Не так был грозен приговор:

Без поэтических затей,

Не на утесе вековом,

Где море пенится кругом

И бьется жадною волной

О стены башни крепостной, —

На гаупвахте городской,

Под вечным смрадом тютюна,

Я месяц высидел сполна…

Там было сыро; по углам

Белела плесень; по стенам

Клопы гуляли; в щели рам

Дул ветер, порошил снежок.

Сиди-посиживай, дружок!

Я спать здоров, но сон был плох

По милости проклятых блох.

Другая, горшая беда:

В мой скромный угол иногда

Являлся гость: дебош ночной

Свершив, гвардейский офицер,

Любезный, статный, молодой

И либеральный выше мер,

День-два беседовал со мной.

Уйдет один, другой придет

И те же басенки плетет…

Блоха — бессонница — тютюн —

Усатый офицер-болтун —

Тютюн — бессонница — блоха —

Всё это мелочь, чепуха!

Но веришь ли, читатель мой!

Так иногда с блохами бой

Был тошен; смрадом тютюна

Так жизнь была отравлена,

Так больно клоп меня кусал

И так жестоко донимал

Что день, то новый либерал,

Что я закаялся писать…

Бог весть, увидимся ль опять!..

Эпилог

Зимой поэт молчал упорно,

Зимой писать охоты нет,

Но вот дохнула благотворно

Весна — не выдержал поэт!

Вновь пишет он, призванью верен.

Пиши, но будь благонамерен!

И не рискуй опять попасть

На гаупвахту или в часть!

«Умру я скоро. Жалкое наследство…» >*

Посвящается неизвестному другу, приславшему мне стихотворение «Не может быть»