Том 3 - [30]

Но нам записывать не велено,

И мы из кубиков хотели

Сложить здесь песню колыбельную

Простую песенку метели.

И над рассыпанною азбукой

Неграмотными дикарями

Мы ждем чудес, что нам показывать

Придут идущие за нами…

* * *

Шатает ветер райский сад,

И ветви — как трещотки,

Смолкают крики бесенят,

Торчащих у решетки.

И ты глядишь в мое лицо,

Не замечая рая,

Холодным золотым кольцом

Насмешливо играя…

* * *

Здесь выбирают мертвецов

Из знаменитых мудрецов.

Здесь жалость вовсе не с руки —

Жалеют только дураки.

Здесь добрым назовется тот,

В котлы смолу кто храбро льет.

Не забывай, что в Дантов ад

Вошел не только Герострат

Нет — Авиценна и Платон

Дают здесь философский гон…

* * *

Пророчица или кликуша,

Посеяв рознь, посеяв грусть,

Ты нам рвала на части душу

Каким-то бредом наизусть.

У губ твоих вздувалась пена,

Как пузыри, как кружева,

И вырывались в мир из плена

Твои жестокие слова.

Но не сломив судьбы опальной

И встав у времени в тени,

Все отдаленней, все печальней,

Все глуше слышались они…

* * *

Твои речи — как олово —

Матерьял для припоя,

Когда сблизятся головы

Над пропавшей тропою,

Когда следу звериному

Доверяться не надо,

Когда горю старинному

Нет конца и преграды.

Твои речи — как требники —

Среди зла и бесчинства,

«Миротворец враждебников

И строитель единства».

* * *

Вот две — две капли дождевые,

Добравшиеся до земли,

Как существа вполне живые

Раскатываются в пыли.

И ветер прямо с поднебесья

Бросает ключ от сундука,

Где спрятаны все звуки леса,

Ночная летняя тоска.

Сундук открыт — и вся природа,

Сорвав молчания печать,

Ревет о том, что нет исхода,

И листья пробуют кричать.

Осины, вырванные с мясом,

Ольхи пугливый голосок,

И сосны, стонущие басом,

Клонящиеся на песок…

Но буре мало даже шквала,

Она хватается за скалы —

Хрустит и крошится гранит.

И в ветре слышен звук металла,

Когда он с камнем говорит…

* * *

Пусть я, взрослея и старея

В моей стосуточной ночи,

Не мог остола от хорея,

Как ни старался, отличить.

Но иногда оленьи нарты

Сойти, мне кажется, могли

За ученические парты,

За парты на краю земли,

Где я высокую науку

Законов жалости постиг,

Где перелистывали руки

Страницы черных, странных книг.

Людское горе в обнаженье,

Без погремушек и прикрас,

Последнее преображенье,

Однообразнейший рассказ.

Он задан мне таким и на дом.

Я повторяю, я учу.

Когда-нибудь мы сядем рядом —

Я все тебе перешепчу.

* * *

Когда, от засухи измучась,

Услышит деревянный дом

Тяжелое дыханье тучи,

Набитой градом и дождем.

Я у окна откину шторы,

Я никого не разбужу.

На ослепительные горы

Глаза сухие прогляжу.

На фиолетовые вспышки

Грозы, на ливня серебро,

А если гроз и ливня слишком

Беру бумагу и перо.

* * *

Жизнь другая, жизнь не наша —

Участь мертвеца,

Точно гречневая каша,

Оспины лица.

Синий рот полуоткрытый,

Мутные глаза.

На щеке была забыта —

Высохла слеза.

И на каменной подушке

Стынет голова.

Жмется листьями друг к дружке

Чахлая трава.

Над такою головою,

Над таким лицом —

Ни надзора, ни конвоя

Нет над мертвецом.

И осталось караульных

Нынче только два:

Жесткие кусты — багульник

И разрыв-трава.

* * *

Я двигаюсь, как мышь

Летучая, слепая,

Сквозь лес в ночную тишь,

Стволов не задевая.

Взята напрасно роль

Такого напряженья,

Где ощущаешь боль

От каждого движенья.

Моей слепой мечте

Защиты и оплоты

Лишь в чувства остроте,

В тревожности полета.

И что переживу,

И в чем еще раскаюсь,

На теплую траву

Устало опускаюсь…

* * *

Внезапно молкнет птичье пенье,

Все шорохи стихают вдруг.

Зловещей ястребиной тенью

Описывается круг.

Молчанье, взятое аккордом,

И, высунутые из листвы.

Рогатые оленьи морды

И добрые глаза совы.

И предстает передо мною

Веленьем птичьего пера,

Лепной готической стеною

Моя зеленая гора.

И я опять в средневековье

Заоблачных, как церкви, гор,

Чистейшей рыцарскою кровью

Еще не сытых до сих пор.

Моей религии убранство,

Зверье, узорную листву

Все с тем же, с тем же постоянством

Себе на помощь я зову.

* * *

Я — актер, а лампа — рампа,

Лапы лиственниц в окне.

Керосиновая лампа

Режет тени на стене.

И, взобравшись мне на плечи,

Легендарный черный кот,

Не имея дара речи,

Умилительно поет.

И без слов мне все понятно

У ночного камелька.

До мучительности внятна

Неразборчивость стиха.

И спасет в метели белой,

Разгулявшейся назло,

Тяжесть кошачьего тела,

Вдохновенное тепло.

* * *

Не хватает чего? Не гор ли,

По колено увязших в пески,

Чтобы песней прочистить горло,

Чтобы выговорить стихи?

Не хватает бумаги писчей,

Или силы любой тщеты,

Или братского, в скалах, кладбища,

О котором не знаешь ты?

Я не верю, не верю крику

В мире, полном кровавых слез,

Проступающих, как земляника,

Сквозь траву возле белых берез.

* * *

Резче взгляды, резче жесты

У деревьев на ветру.

У дороги ржавой жестью

Посыпают ввечеру.

Под дырявым небосводом

Мир имеет вид такой,

Что сравнится не с заводом,

А с жестяной мастерской.

Ветер в угол смел обрезки —

Жестяной осенний сор,

Оборвав движеньем резким

Надоевший разговор.

* * *

На садовые дорожки,

Где еще вчера

На одной скакала ножке

Наша детвора,

Опускаются все ниже

С неба облака.

И к земле все ближе, ближе

Смертная тоска.

Нет, чем выше было небо,

Легче было мне:

Меньше думалось о хлебе

И о седине.

На обрыве

Скала кричит — вперед ни шагу,

Обрывы скользки и голы,

И дерево, как древко флага,

Зажато в кулаке скалы.

И мгла окутает колени,

Глаза завесит пеленой.