Том 3. Поэмы 1905-1922 - [5]

Вот новая Сафо: внучка какого-то деда,

Она начинала родовое имя с «дэ», да.

Как Сафо, она, мне мнится, кого-то извела.

Как софа, она и мягка, и широка, но тоже не звала.

Сафо с утра прельщает нас,

Когда заутра всходим на Парнас.

«Куда идешь? Куда идешь?

Я – здесь, Сафо, о, молодежь!»

Софа зовет прилечь, уснуть,

Когда идти иссякла нудь.

«Куда идешь, о, нежный старче!

Меня на свете нет теплее, мягче, жарче».

Но как от вершин Парнасских я ни далек,

Я был неподвижен, как яствами наполненный кулек,

Когда, защищаемый софой,

Я видел шествующую Сафо.

Но, знать, пора уж в скуки буре

Цветку завянуть в каламбуре.

С элегией угасающей оргии

В глазах

Сидит пренебрегающий Георгием

Боец, испытанный в шахматных ходов грозах.

Он задумчиво сидит, и перед ним плывут по водам селезни.

И вдруг вскочил и среди умолкших восклицает: «их все лизни!» –

Все с изумлением взирают на его исступ,

Но он стоит, и взор его и дик, и туп.

Сидит с головою сизой и бритой, как колено верблюда,

Кто-то, чтобы удобней, быть может, узнице гарема шепнуть: «люблю? – да!»

Над лицом веселым и острым.

Он моряк, и наяды его сестры.

Здесь пробор меж волос и морщины на лбу лица печального имеют сходство с елкой,

Когда на него с холста смеется человек с черно-серой испаньолкой.

Тот в обличьи сельского учителя

Затаил, о! занятье мучителя,

Вечно веселого и забавного детки,

Жителя дубров и зеленой ветки.

Остро-сонный взгляд,

Лохматый, быстрый вид.

Глаза углят

Следы недавние обид.

Здесь из угла

Смотрит лицо мужицкого Христа,

Безумно-русских глаз игла,

Вонзаясь в нас, страшна, чиста.

В нем взор разверзнут каких-то страшных деревень,

И лица других после его – ревень.

Когда кто-то молчанием сверкал,

Входил послушник радостный зеркал,

Он сел,

Где арабчонок радостный висел.

Широко осклабляясь, он уселся радостен,

Когда черные цветки – зная о зное – его смотрела рада стен.

Молодчик, изловчась,

Пустил в дворянство грязи ком.

Ну, что же! добрый час!

Одним на свете больше шутником,

Но в нем какая-то надежда умерла,

Когда услышали ложь, как клекот меляного орла.

Спокоен, ясен и весел

За стол усаживается NN,

Он резво скачет длинными ушами,

Как некогда в пустыне Шами –

Вот издает веселый звук дороги лук, полей и сел

Взорами ушей смеющийся осел.

Кого-то в мысли оцукав,

Сидит глазами бледными лукав.

Но се! Из теста помещичьего изваянный Зевес

Не хочет свой «венок» вытаскивать из-за молчания завес.

Но тот ушами машет неприкаянно

И вытаскивает потомство Каина.

И тот, чья месть горда, надменна, высока,

В потомстве Каина не видит «ка».

Тот думает о том, кое счастливое лукошко

Лукомского холсты опрокинуло на неосторожного зеваку-прохожего.

И вдруг в его глазах – гщетно просящая о пощаде, вспыхивает, мяуча страшно, кошка,

Искажая облик лица в общем пригожего,

Тщательно застегнутого на золотые пуговицы.

Он был, как военный, строен и других выше.

Волосатое темя подобно колену.

Слабо улыбаются желтые зубы.

Смотрите! приподнялись длинные губы

И похотливо тянут гроб Верлена.

Мертвец кричит: «Ай-яй!

Я принимаю господ воров лишь в часы от первого письма до срока смерти.

Я занят смертью, господа, и мой окончен прием.

Но вы идите к соседу. Мы гостей передаем.

Дэлямюзик!»

Ему в ответ: «Друзья, валяй!

И дух в высотах кражей смерьте».

Верлен упорствует. Можно еще следовать

В очертании обуви и ее носка,

Или в искусстве обернуть шею упорством белого, как мука, куска,

Или в способе, как должна подаваться рука…

Но если кто в области, свободной исконно,

Следует, вяло и сонно, закройщика законам,–

Пусть этот закройщик и из Парижа –

В том неизменно воскресает рыжий.

Или мы нуждаемся в искусственных – веке, носе и глазе?

Тогда Россия – зрелище, благодарное для богомаза.

В ней они увидеть должны жизнь в день страшного суда,

Когда все звало: «Смерть, скорей, от мук целя, сюда, сюда!»

Бедный Верлен, поданный кошкой

На блюде ее верных искусств!

Рот, разверзавшийся для пищи, как любопытного окошко –

Ныне пуст.

Я не согласен есть весенних кошек, которые так звонко некогда кричали,

Вместо ярко-красных с белыми глазами ягнят, умиравших дрожа,

Пусть кошки и поданы на человечьем сале –

Проказят кладбищ сторожа.

Думал ли, что кошек моря, он созидает моря

И морскую болезнь для путевого?

Вот обильная почва размышлений для

Стоящего с разинутым ртом полового.

И я не хочу отрицать существования изъяна,

Когда Верлен подан кошкой вместо русского Баяна.

<конец 1909 – начало 1910>

Песнь мне >*

Я помню гордые черты

С чертогом распри шалашов.

Я прыгнул в бездну с высоты

И стал вражды враждебный шов.

Вотще упреки дураков!

К расчету хитрому негоден,

Я и в одежде из оков

Хожу спокоен и свободен.

С улыбкой ясной, просто

Я подымаю жизнь

До высоты своего роста.

В век книг

Воскликнул я: «Мы только зверям

Верим!»

И мой язык велик порой,

Как сон задернутый горой.

Я проклял вещь,

Священ и вещ.

Ей быть полезною рабыней,

А не жестокою богиней.

Прожить свой век

Хотеть я мог,

Как с пляской ног

Враг похоронных дрог.

То свету солнца Купальского

Я пел, ударив в струны,

То, как конь Пржевальского,

Дробил песка буруны.

И я там жил, брега Овидия,

Я там бы жил, вас ненавиди я,

Но вдруг вернулся переменчив,

Улыбкой ясною застенчив.

Я спорить не берусь,

Но, думаю, мы можем

Так жить, чтоб стала Русь