Том 3. Поэмы 1905-1922 - [4]

Я умолял его вернуть

К реке Сладим, текущей

Мимо с цветами и птицами кущи,

Но он ответствовал сурово:

– О, блудодей словес, ответствуй, что делал ты на трижды обвернутой моим крылом земле?

– Что делал, что знал ты?

Он трепетать меня заставил, как эста балты.

И, трепеща и коснея, в мышцах его рук себя ощущал, как камень в дубовом зажатый комле.

Я отвечал: «Моя муза больше промышляла извозом

Из запада скитальцев на восток,

И ее никто не изобличил в почтенном занятьи вора.

Впрочем, она иногда не боялась навозом

Теплым запачкать одеяния бедный цветок

Или низ платья, мимо скотного проходя двора».

Тут тощий и скаредный лик

Высунулся из-за плеча и что-то шептал,

И его длинный язык

По небу нёба прилежной птицею летал,

И он головой качал, суров.

– Ты прав, – сказал он, наконец.

О, поэт, поэт, забудь луга, коров

И друга нашего прийми венец!

Но ведь это прелесть! –

Заметил Вячеслав.

– Ив этом челюсть

Каких-то старых страшных глав.

Я заметил в этом глаз…

Не правда ли, она прекрасно улеглась

Красивостью небесных струй,

Которых ждет воздушный поцелуй?

– Да. Я тоже нахожу,–

Лениво молвил Амизук.

– Я, может быть, не так сужу,

И, может, глупость, что я скажу,

Но только мне кажется, что понравилось. Очень.

Он вдруг покраснел и был, казалось, сильно озабочен.

Другие сидели молча, не издав ни звука.

– Скажите, вы где изволили вкусить блага наук?

– Паук?

– Ах, нет… наук.

Писатель, который уже сменил надежды на одежды

Всеобщего уважения и почета,

Заслуженной пользуясь славой звездочета,

Которому не закрыты никакие двери спален,

Сидел, и томен, и печален,

Одной рукой держась за локоть,

Набитый мышьяком,

И сквозь общий хохот

Он был один, казалось, не рад обмолвке с пауком.

А впрочем, он был наедине с последними «Весами».

Младой поэт с торчащими усами,

Который в Африке

Видел изысканно пробегающих жираф к реке,

К нему подошел и делал пальцами, как пробегает по стене паук,

Тем вызывая неземных отображение на лице страдальца мук.

Писатель скорбно-печально расхохотался,

Но тот, кто в Африке скитался,

Его не покидал

И тем заставил скрыться под софу.

Меж тем, там кто-то, как Дэдал,

Перелетал на милый всем Корфу.

То видя, неземной улыбкой улыбаяся, ясница

Взирала голубыми очами.

О, кто б умел сказать, что <ей> снится

Ночами?

Поэт, поклонник жираф,

Взирал и важен, и самодоволен.

Он не любил отрав

И бегством пленника доволен.

Свой взор струит, как снисходительный указ,

Смотрящий сверху Вячеслав.

Он любит шалости проказ,

От мудрой сухости устав.

С буйством хмеля в глазах

Освобожденного от уз невольника

Кто-то всечеловеческий вплетает страх

В немного странную игру природы: треугольник,

Которого катеты, сроки и длина

Чудесно связаны с последних дней всего забвением.

Столовая немного удивлена

Внезапным среди лозы и кудрей откровением.

И укрощают буйство быстрое речей,

Но оно клокочет, как весной ручей.

Амизук прилег болванчиком

На голубом диванчике.

Он в красной рубашке,

И мысли ползают по его глазам, как по стеклу букашки.

Он удивлен речей началом,

И мысли унесены его на одиннадцатую версту,

Где лен прикреплен мочалом

К шесту.

– А вы? у вас есть что-нибудь? Вы прочтете? –

Обращаются к тому, кто все думает, все думает о богатой тете,

О, золотой презренный прах,

К сидящему на кресле в черных воротничках,–

Так что его можно было принять за араба, – о, мысли скачки,

Если б цвет предков переходил на воротнички.

– Я? Я с удовольствием. Он подымается и гордо

С осанкой важной лорда

Читает: «России нет, не стало больше,

Ее раздел рассек, как Польшу».

Или: «Среди людей мне делать нечего,

Среди зверей я буду вечером».

Или: «Куда ходил я мед пить жизни

И высокомерным быть к богам.

О, тризны, тризны

Умершим врагам».

– Очень мило, – изрекают. Блестят доверчиво глаза,

А там, скача и спотыкаясь, по ладам скачет бирюза.

– Очень мило. Вы очень удачно похитили у раешников меру.

Глаза сказавшего с лукавством устремлены на Веру

Константиновну Иванову-Шварсалон.

С окошка

Кошка

Смотрела на салон.

И бьют часы уж два.

К столу собираются гости едва,

Гостей власоноша не дозовется.

И уселись за стол, как полководцы,

Ученики военных училищ,

У них отсутствуют мечи лишь.

– Что? что? еще мальчики! Они не знают, во сколько обходится, –

Был рассержен толстяк сутулый.

И вот из божницы сходит Богородица

И становится тихо за стулом.

И когда заговорили о человеке и вере, – тогда

Ее божественные веки дрожали прелестию стыда.

Она скользнула в дверь за Ниссой,

Она спустилась по лестнице вниз и

Она сошла на далекую площадь

И, обняв, осыпала поцелуями в голову лошадь.

Так изливала Богородица свое горе,

А над ней опрокинутое сияло звездное море.

1909

Карамора № 2-ой >*

Обойщик, с волчанкой

На лице, в уме обивает стены,

Где висящие турчанки

Древлянским напевам смены.

Так Лукомского сменяет Водкин.

Листопад, снежный отрок метели.

Мелькают усы и бородки.

Иные свободными казаться хотели.

Вот Брюллова. Шаловливая складка у губ.

И в общем кошка, совсем не змея.

О, кто из нас в уме (решая задачу) не был Лизогуб

При виде ея.

Мое сердце – погибающая Помпея

Кисти Брюллова,

В ваших глазах пей я

Добычу пчел лова.

О том, что есть, мы можем лишь молчать.

На то, что сказано, легла лукавая печать.

Я прав. Ведь дружно, нежно и слегка

Мы вправе брать и врать взаймы у пустяка.