Том 3. Поэмы 1905-1922 - [2]

Буду вверху и наедине.

Узнаю, ли льнут ее волоса

К моей молодой седине».

И те засмеялися дружно.

Качаются старою стрелкой часы.

Но страх вдруг приходит. Но все же наружно

Те всадники крутят лихие усы…

Но что это? жалобный стон и трепещущий говор,

И тела упавшего шум позже стука.

Весь дрожа, пробегает в молчании повар

И прочь убегает, не выронив звука.

И мчатся толпою, недоброе чуя,

До двери высокой, дубовой и темней,

И плачет дружинник, ключ в скважину суя,

Суровый, сердитый, огромный.

На битву идут они к женственным чарам,

И дверь отворилась под тяжким ударом

Со скрипом, как будто куда-то летя,

Грустящее молит и плачет дитя.

Но зачем в их руках заблистали клинки?

Шашек лезвия блещут из каждой руки.

Как будто заснувший, лежит общий друг,

И на пол стекают из крови озера.

А в углу близ стены – вся упрек и испуг –

  Мария Вечора.

<1907>, 1914

Алчак >*

Как раньше, темен длинный берег,

Где дева с звоном длинных серег,

С грустящим криком, с заломом рук

Кинулась в море, ринулась в звук

Иссиня-светлых вод,

Закончив грустный год,

В валов и рев и стук…

Один молчал, другая ждала,

Один был бел, другая мало,

И в лодке их вдвоем качало,

Когда в венке из пены человек

Подслушал нежной с хладным спор,

Двоих печальный разговор,

Сквозь волн прибойных хладный бег.

«Ты кто? – крылатый ящер,

Потомок змей, несчастья пращур,

Ты попиратель слабой веры

В чертогах строгих морской пещеры?

Моих желаний, моих надежд

Срыватель ясный во сне одежд?

На закате темном тих,

Кто, какой ты силы сын?

Сладкий „он“ иль чуженин?

О, оставь, оставь меня,

Пожалей взамен других.

Милый! милый! – что ты сделал!

Другом быть ужель не мог?»

И пожатьем узко-белым

Сквозь рыдающие всхлипы ей ответит ве<т>ер в белом,

Шевеля упавших кипы:

«Жизнь одна у нас – ужели

Мы не в праве, мы не можем,

Только волны посвежели,

Припадать к холодным ложам?

Имя бога призывая,

В час истомы и досуга,

Вспомни, вспомни, дорогая,

Вспомни, вспомни, о подруга!

Разве я тебя заставил,

Разве я тебя принудил

Счастья плод сорвать без правил,

Как могучий случай судил?»

Но она ответит: «Нет!

Нет, речистый, не сумеешь

Лани вынуть медный вред,

Только холодом повеешь!»

И она заплачет снова,

Слышны стоны сквозь платок.

Он же верх гребня резного

Прочь срывает, как цветок.

Он гребет сильнее веслами

Прямо к берегу к крутому,

Где за елями за рослыми

Пещеры манят их истому.

Но она моленьям звонким

Не ответствует, глуха,

И в ответ на просьбу к гонкам

Смотрит прямо и суха.

Видит друга иль не видит?

Любит или ненавидит?

Он, ее хулой обидя,

С нею рядом страшно сидя,

Страстны речи лепеча,

Умоляя и крича,

Хочет мысль ее прочесть,

Хочет месть ее отвесть.

Но, угрозою полна,

Отодвинувшись врозь снова

К краю легкого челна,

Она шепчет страсти слово:

«Если эта жизнь обманет,

– О, несчастье, о, беда!»

В нем ее ничто не манит.

(Очи страшного суда.)

Челн о волны бился валок,

Билась вольная волна.

Он был, плача тихо, жалок.

Она грустию полна.

И потом уходит гордо

Поправляя волоса,

По тропинке горной твердо,

Где белеют паруса.

Чтоб с чела того утеса,

Где поет и воет плесо,

Где гнездуют ястреба,

Тело слабое неслося

В влаги вольные гроба.

Он обернулся, молвив: «Прощай.

О солнце, ее не освещай.

Сокройся и падай, печальное, в море,

Сокройтесь и волны, свидетели горя!»

Алчак хранит святую тайну

Ее ужасного конца.

А юноша… он не случайно

Бежит любезного венца…

<1908>

Журавль >*

В. Каменскому

На площади в влагу входящего угла,

Где златом сияющая игла

Покрыла кладбище царей,

Там мальчик в ужасе шептал: «Ей-ей!

Смотри, закачались в хмеле трубы – те!»

Бледнели в ужасе заики губы

И взор прикован к высоте.

Что? Мальчик бредит наяву?

Я мальчика зову.

Но он молчит и вдруг бежит – какие страшные скачки!

Я медленно достаю очки.

И точно: трубы подымали свои шеи,

Как на стене тень пальцев ворожеи.

Так делаются подвижными дотоле неподвижные на болоте выпи,

Когда опасность миновала.

Среди камышей и озерной кипи

Птица-растение главою закивала.

Но что же? скачет вдоль реки в каком-то вихре

Железный, кисти руки подобный, крюк.

Стоя над волнами, когда они стихли,

Он походил на подарок на память костяку рук!

Часть к части, он стремится к вещам с неведомой еще силой –

Так узник на свидание стремится навстречу милой!

Железные и хитроумные чертоги в каком-то яростном пожаре,

Как пламень, возникающий из жара,

На место становясь, давали чуду ноги.

Трубы, стоявшие века,

Летят,

Движениям подражая червяка,

Игривей в шалости котят.

Тогда части поездов, с надписью «для некурящих» и «для служилых»,

Остов одели в сплетенные друг с другом жилы.

Железные пути срываются с дорог

Движением созревших осенью стручков.

И вот, и вот плывет по волнам, как порог,

Как Неясыть иль грозный Детинец, от берегов отпавшийся Тучков!

О, Род Людской! Ты был как мякоть,

В которой созрели иные семена!

Чертя подошвой грозной слякоть,

Плывут восстанием на тя иные племена!

Из желез

И меди над городом восстал, грозя, костяк,

Перед которым человечество и все иное лишь пустяк,

Не более одной желез.

Прямо летящие, в изгибе ль

Трубы возвещают человечеству погибель.

Трубы незримых духов се! поют:

«Змее с смертельным поцелуем

Была людская грудь уют.

Злей не был и Кощей,

Чем будет, может быть, восстание вещей.

Зачем же вещи мы балуем?»

Вспенив поверхность вод,

Плывет наперекор волне железно-стройный плот.