Том 3. Письма 1924-1936 - [11]

Подумай, Шура, такой, например, есть тип. Говорит семья одна только по-французски и немецки, он по лицу бывший барин, поет оперы и прочее — все белой кости, и… служит кучером, — голову даю на отсечение — бывший белый, все эти недорезанные герои за помещиков Бабкиных. Я ведь тоже служил в ЧК, душа с них вон, гадов. Первые позиции мы, т[оварищи] и я, и 8 семей рабочих и коммунистов завоевали.

Далее борьба пойдет за перевод рабочих семей из подвалов в роскошные комнаты бывших панов. В исполкоме и ОМХ у нас поддержки нет никакой: какая-то бабка ворожит бывшим людям. Тов. Вольмер, видно, хороший большевик, но слабохарактерный.

Я тебе прямо скажу, что я начинаю борьбу уже с аппаратом и понемногу наживаю там врагов. Но, начав, я уже буду идти дальше. Ведь рабочие ребята тогда меня барахлом назовут, если я из-за того, что ожидаю от работников комнаты хорошей, не захочу их тревожить. Черт с ихней комнатой — будем жить в этом мешке, доживем до лета. Но я уже послал два резких письма. И если не удастся пробить дыру, организуем наступление через прокурат[уру], ГПУ и т. д…

Дорогой дружочек Шура, вся эта буржуазная недогрызь бегает и шныряет и находит, к возмущению нашему, поддержку в аппарате. Мы говорим, что вот буржуи живут в государственном доме — потесните их, а нам нагло отвечают: «Там нет жилой площади свободной».

Шура! Несмотря на то, что я здесь заболел и тяжело чувствую, я все забываю, и хотя много тревоги и волнений, но мне прибавилось жизни, так как группа рабочих, группируясь около меня, как родного человека, ведет борьбу и я в ней участвую.

Жду твоих писем, родная.

Коля.

21-го ноября 1928 г.

28 А. А. Жигиревой

26 ноября 1928 года, Сочи.

Шура — милая!

Мне не надо было бы писать сейчас тебе это письмо — потому что пишется оно порывом и в возбужденном состоянии, но именно в такие минуты я хочу тебе писать…

Я все делаю, чтобы войти в спокойную колею (чтобы заиметь силенки растраченные), но помимо моего желания жизнь врывается и помимо моей воли, все же я должен и беру курс на временную изоляцию, чтобы окончательно не зайти в физический тупик. Ведь мое сердечко, Шура, начало биться, «как у молодого», т. е. очень горячо и поспешно, и я должен его привести в спокой.

Товарищ мой родной, ты будешь мне писать чуть чаще (если время позволит), и я подлатаюсь морально, т. к. у меня, Шурочка, несмотря на мое сопротивление, бывают периоды депрессии и упадка морально-физических сил. До сих пор я осиливал эти наплывы, но с каждым разом все с большими трудностями.

Когда я потеряю основную базу моей жизни, это надежду вернуться к борьбе, это будет для меня конечный пункт.

Я иногда с сожалением думаю, сколько энергии, бесконечного большевистского упрямства у меня уходит на то, чтобы не удариться в тупик; будь это потрачено производительно, было бы достаточно пользы.

Подумай, моя родная Шурочка, ведь нужны же силы для парня, чтобы, будучи неподвижным и слепым, почти одиноким (Рая дни и вечера в хороводе работ своих), и не засыпаться. Вокруг меня ходят крепкие, как волы, люди, но с холодной, как у рыб, кровью, сонные, безразличные, скучные и размагниченные. От их речей веет плесенью, и я их ненавижу, не могу понять, как здоровый человек может «скучать» в такой напряженный период.

Я никогда не жил такой жизнью и не буду жить.

А пьянство — потоки алкоголя, это ведь признак упадка, а пьют, Шура, смертельно, по-животному, по-собачьи.

Я очень хотел бы тебя видеть, говорить — ты одна из тех, кому я верю много. Одна из тех, кто никогда не предаст, не забудет ленинских заветов, ты мой старший партийный друг, и мне в настоящей обстановке иногда необходимо товарищество. Я глубоко в себе начертал дорогу — я знаю, куда и как мы идем, я не стою на распутье, нет. [дальше не разборчиво. — Ред.]

Читал, что ты бросила курить, прямо не верится — удастся ли это явление стабилизировать?

Шурочка! Я прошу тебя, чтобы ты не слала больше денег, ведь ты этим срываешь свой бюджет. Я о пенсии здесь ничего не узнал — не прислали еще материалы. Одно меня радует, что если они назначат пенсию в 47 р. и выплатят разницу за прошлое, то этой разницы мне хватит возвратить тебе твою дружескую помощь… Я бы был к тебе еще более близок, так как эти материальные недочеты меня смущают. Придет лето, и мы увидимся с тобой и Лёней. О радио не пишу, когда закончится монтаж — тогда сообщу все, слышу ли я Ленинград.

Привет сынишке.

Твой Коля.

26 ноября 1928 г.

29 А. А. Жигиревой

Ноябрь 1928 года, Сочи.

Милая Шура!

Кратко сообщаю последнюю новость.

Первый период борьбы — выселение буржуазии — окончен. Необходимо успокоиться, уж очень много сил ушло на ожесточенную стычку. Победа осталась за нами. В доме остался только один враг, буржуйский недогрызок, мой сосед. В бессильной злобе эта сука не дает нам топить, и я сижу в холодной комнате; мое счастье, что стоит прекрасная погода, а то я бы замерз. Кто-то из этих бандитов бросил мне камень в окно, целился в голову, да плохо, разбилось только стекло, это уже не первая бомбардировка. Пользуясь моей беспомощностью, когда Рая уходит, начинают меня атаковать камешками. Это никудышные попытки чем-либо отомстить. Черт с ними, это все ерунда. Все мы устали чертовски, стал ненавистным аппарат, сделавший все что мог, чтобы помешать, получил и я пару раз по зубам, дал сдачи — все пока окончилось перепиской. Правая опасность здесь имеет живое отражение, здесь непролазные кучи работы и борьбы, но это не с моими силами. Писать же для того, чтобы люди презрительно усмехались и рвали письмо, не стоит. Встать же и трусить за душу геморойных бюрократов нет сил, поэтому надо успокоиться. Знаешь, на бумаге всего нельзя рассказать, бумага плохой конспиратор, встретимся — обо всем расскажу, и я уверен, что ты подтвердишь мою политическую организационную линию, а пока я вымотал все кусочки сил и надо успокоиться.