Том 3. Алый меч - [67]

– Видишь ли, Сережа, – сказал вдруг Зернов другим тоном, приподнимаясь и садясь на постели. – Я не хотел, да уж, пожалуй, скажу. Ты и не мог убедиться, да и нельзя, потому что если это все принять, как я говорил, что сейчас и увидишь, что все это вздор.

– Вот тебе на! Почему вздор?

– А вот слушай. Я там сказал, что останется непременно какой-нибудь дрянной человек, который законами этими добра и зла в конец уж будет испорчен, и сам себе доверия не посмеет оказать и не отойдет от закона, потому что погибнет. Так вот тогда я, и ты, и другой, и всякий – непременно хотя из добросовестности сначала подумает: уж не я ли этот дрянной и слабый человек и есть? Непременно подумает, почти все подумают. Слишком трудно не подумать. А раз подумал – ну, и кончено. Тогда он этим дрянным и будет, и есть.

Лебедев помолчал.

– Да я ничего, – сказал он наконец. – Все это у тебя, конечно, парадокс. Только хорошо выходило, право, даже почти убедительно. А уж теперь, конечно, если ты сам отрекаешься…

– Да я не отрекаюсь, пойми ты! – почти крикнул Зернов. – Я только думаю, я ничего не знаю; я и про себя не знаю… И скучно мне, – прибавил он вдруг совсем другим голосом и опустился на подушки.

– Ты просто переутомился, заработался. Право. Постой, вот что я хотел тебя спросить, коли так: ты по урокам бегаешь, мучаешься, а ведь знаю, чего тебе иногда стоит, брата содержишь, в реальное за него платишь, ну, конечно, ты Митю любишь, это так… А все-таки делал ли бы ты для него столько, ровно столько же, с такими же урываниями от себя, если бы не было тут чуточку чувства долга, что вот брат, что тебе нельзя его не поддержать… Ведь ты и не знал его вовсе, когда из Казани выписывал. Да и тетка хотела его взять; она мне говорила, а ей это было бы легче, нежели тебе. А ты не захотел. Подумал, что ты должен, что…

– Не ври глупостей! – зло крикнул Иван Иванович. – Не потому, что должен, а потому что так хотелось…

– А хотелось-то почему?

Но Зернов ничего не ответил.

– Ты сердишься? – спросил Лебедев после молчания.

– Нет. Ничего. Все это пустяки, Сережа. Будем спать. Право, скука одна.

Он погасил свечу, и больше они не разговаривали.

IV

Лебедев еще спал, зарывшись в подушки, когда Иван Иванович, тихонько одевшись, вышел из темной и душной комнаты в столовую, оттуда на балкон и в садик. Был час восьмой утра. Небо голубело чистое и влажное, словно вымытое, солнце стояло еще не высоко и было такое нежное, неяркое, золотое. В тени на траве, далеко, лежала седая роса. Веяло холодом, но не вчерашним, серым и тупым, а бодрящим, острым. Было вдруг так неожиданно хорошо, что Зернов отворил калитку, вышел на дорогу и медленно пошел вперед, к парку, но потом остановился и присел на стволе срубленного дерева, у забора, на солнце. Дорога была пустынна. Деревья парка скрывали село. Тень бежала по полю, за канавой, полоса росы становилась все уже. Откуда-то потянуло дымком, осенней утренней гарью, свежей и душистой, как ласка ребенка.

Зернов хотел встать и идти домой, но в эту минуту увидал на повороте дороги женщину. Он сейчас же узнал Таню, но все-таки хотел встать и уже встал, но уйти не успел, потому что она была совсем близко.

– Здравствуйте, Иван Иванович! – крикнула она весело и развязно. – Рано встали.

– А ты на станцию идешь, Таня? – спросил он ласково.

– На станцию. Я каждый день мимо вашей дачи иду. Хотела нынче попросить, не подвезет ли меня барин, что у вас гостит, да ведь они, чай, поздно поедут.

– Он спит. Рано. Не торопись, Таня, посиди со мной.

Таня пожеманилась, но села. Лицо ее на солнце стало все нежное, с золотыми и розовыми тенями. Вязаная косынка на темных волосах, драповая черная кофточка, синяя юбка – все на ней казалось и милым, и кокетливым, и, несмотря на городской наряд, на развязность, в ней что-то было деревенское, молодое и свежее.

Иван Иванович тоже, под лучами веселого солнца, казался совсем мальчиком.

Таня села близко. Зернов вдруг охватил ее одной рукой за плечи, притянул к себе и поцеловал в щеку. Таня ошатнулась.

– Что вы здесь-то! – сказала она быстрым шепотом и сейчас же прибавила громко:

– Опять балуетесь! Коли так, я уйду. Что право.

Она было встала, но Зернов удержал ее за платье и опять посадил около себя.

– Ты хорошенькая, Таня, – сказал он тихо, наклоняясь к ней. – Ты ведь знаешь, что ты мне нравишься. Разве я тебе не говорил? Ты мне ужасно нравишься. Я о тебе целый день думаю, ей-Богу. С тобой нигде и не поговоришь. Хоть бы в праздник посидела со мной. Ты слышишь, Таня?

Она молчала и смотрела вниз, только щеки ее чуть порозовели и губы дрожали, как будто стараясь сдержать улыбку.

– Ты мне ничего не скажешь? – продолжал Иван Иванович, волнуясь. – Я тебе противен? Не нравлюсь?

Таня вдруг подняла глаза, карие и веселые, взглянула прямо в лицо Зернова и сказала смело:

– Очень даже нравитесь!

Но сейчас же покраснела сильнее и не вырывалась, когда он опять крепко обнял ее и поцеловал ее улыбку.

– Мне пора, – сказала она шепотом, поправляя косынку. – Пустите. Да и нехорошо. День белый, люди ходят. Лучше уж к нам придете. Тогда и свидимся.

– Я тебя одну хочу видеть. Таня засмеялась.