Том 26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует». Смесь. Письма - [20]

Уже несколько лет я наблюдаю, как постепенно складывается одна из таких легенд. Это любопытный пример того, о чем я только что говорил. Встретились пятеро молодых писателей: Ж.-К. Гюисманс, Анри Сеар, Ги де Мопассан, Леон Энник и Поль Алексис; литературная жизнь сблизила их, и по вечерам они встречались у меня, у своего старшего собрата. И вот мало-помалу, не имея о них ни малейшего представления, даже не дав себе труда заглянуть в их книги, единственно ради того, чтобы развеселить читателя, репортеры и хроникеры превратили их в бог весть каких жалких марионеток, пресмыкающихся в грязи перед своим мэтром. Какой-то шутник, которому не хватило материала для статьи, написал о них заметку: все ему поверили, — не только болтуны, но и люди серьезные.

Итак, родилась легенда, что эти пятеро молодых писателей похожи друг на друга, что это пять голов, вырезанных из одного куска дерева. Мнение сложилось, появились готовые фразы, не делающие разницы ни между отдельными произведениями, ни между их авторами. Самое поразительное во всем этом, что все пятеро — люди совсем различного склада, что вообще-то говоря ни один из них не походит на другого ни чувствами, ни мыслями.

Я должен когда-нибудь рассказать об этом происшествии, об этом столь характерном для нашей литературы случае. Но пока что, коль скоро у меня есть возможность, я поговорю о Ж.-К. Гюисмансе и об Анри Сеаре, я попытаюсь за один присест набросать литературные портреты этих столь различных людей, двух «учеников», которых завтра признают самобытными мастерами. Недавно вышел роман Гюисманса «Семейный очаг». На этой неделе выйдет первый роман Сеара «Чудесный день». Присмотримся к этим писателям и вместо того, чтобы потешаться над ними или осыпать их оскорблениями, оценим их по достоинству.

За спиной Гюисманса уже несколько томов: «Ваза с пряностями», «Марта», «Сестры Ватар». Это уже вполне сформировавшийся художник, это успевшее проявить себя самобытное дарование, и критик, обладающий известным чутьем, мог бы написать об этом писателе исследование точное и основанное на документах. Как бы не так! Неужели вы думаете, что наши милые критики сколько-нибудь утруждают себя документами. Да они не всегда читают и самые книги, о которых пишут, а уж если читают, то не дают себе труда вникнуть в их содержание.

Вас, например, уверили, что романист Гюисманс — писатель очень грубый, что он подбирает все нечистоты нашего языка, находя удовольствие в самой большой распущенности, на какую только способно искусство.

Вам показали его в грязной блузе и картузе, выгребающего помойные ямы литературы. Во всем романе «Сестры Ватар» увидели только пресловутых «мочащихся кошек», которые фигурируют на третьей или четвертой странице. Дальше этого ни один критик не пошел, и все только повторяли друг друга. Легенда родилась: Гюисманс пишет — да простится мне это слово — по-свински.

Так знайте же! В действительности Гюисманс тонкий мастер языка, один из замечательных стилистов, один из самых изощренных наших писателей. По яркости и силе письма он сумел даже превзойти своих старших сотоварищей, он пошел дальше их, создав более изысканные обороты, более волнующие образы, более животрепещущие изображения людей и обстановки. Ну и отличается же наша критика: что ни выстрел, то мимо; когда она заявляет: «Этот человек не умеет писать», — вы сейчас же начинаете думать: «Черт возьми, какой это, должно быть, тончайший стилист!»

Голландец по происхождению, Гюисманс несет в нашу французскую литературу темперамент большого колориста, по духу своему напоминающего Рубенса и Рембрандта. Я почти не знаю в литературе более красочного письма. Жизнь он воспринимает глазами, он все переводит в зрительные образы, это поэт ощущений, которые неимоверно вырастают у него под пером. Считать его писателем грубым — невероятная глупость, ибо если он и выходит на улицу, то видит эту улицу пышущей жизнью, он говорит о ней, как влюбленный художник, которого опьяняет солнечный свет. Ничего заурядного, банального, напротив, его недостаток — избыток всего редкостного, изощренного, исключительного. Он все утончает сверх меры, он сверх меры терзает свои фразы, занимаясь поистине ювелирной работой.

Разумеется, как всякий художник, он погружен в свой материал. Он видит таящееся в человеке животное, как видит наблюдатель, который не идет дальше документа. В книгах его мало анализа, они состоят из одних картин. Психология отступает на второй план, а иногда и вовсе отсутствует. Это только очень живое изображение действительности, того, что он ощутил и увидел, и все увиденное приводит его к жестоким выводам, к мысли о нашей ничтожности и о нашем убожестве, причем романист далек от того, чтобы чему-нибудь поучать.

Но подите объясните педантам из Нормальной школы, о которых я не так давно говорил, что в Гюисмансе больше философии, что он ближе к жизни, чем все эти ученые мужи, вместе взятые. Эти тупые доктринеры слишком толстокожи, чтобы что-нибудь понять в литературе.

Перед нами «Семейный очаг» — последнее произведение молодого романиста. Это всего только страничка жизни, самая банальная и вместе с тем самая трагическая. Вернувшись однажды ночью домой, муж застает жену в постели с любовником. Он не убивает ни того, ни другую, уходит, возвращается к холостяцкой жизни, сближается со своими прежними любовницами. Потом, однажды вечером, когда жена приходит к нему переговорить о каких-то общих делах, он поддается порыву страсти и сходится с нею снова. Вечное страдание и вечный идиотизм жизни возобновляются.