Том 26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует». Смесь. Письма - [19]

У него не было такой собственнической страсти к произведениям искусства; коллекционировал он из уважения к тому, что любил я, из трогательного желания принести себя в жертву моим вкусам. Он не любил ни жизни за городом, ни общества: ему была свойственна какая-то вялость тела, она отвращала его от занятий, требовавших физического напряжения: фехтования, охоты, ходьбы. Таким образом, мысль его ни на мгновение не отрывалась от литературы — ни ради какого-либо удовольствия, ни ради другого занятия, ни ради чувства, ну, скажем, любви к женщине или детям; а когда литература приобретает такую исключительную власть над всеми помыслами человека, то, как это ни печально, медицина видит в этой единственной и навязчивой устремленности начало мономании.

Совершенно очевидно, что для человека такого склада, до такой степени влюбленного в литературу, живущего только мыслью о книге, которая должна выйти, только ради этой книги, всякая неудача, всякое разочарование должны были быть ударом, который он упорно старался скрыть от всех и от меня тоже; и не приходится сомневаться, что неуспех „Анриетты Марешаль“ и „Госпожи Жервезе“ губительно повлиял на его и без того болезненный организм.

Это особенно относится к провалу „Анриетты Марешаль“, очень чувствительному для него, ибо как раз в то время, полный решимости и энергии, он представил еще одну пьесу, которую писал между нестерпимыми приступами печени, и понял, что двери театра для него закрыты. Он ведь действительно считал, что у него есть призвание драматурга, считал, что ему удается диалог, чего я не могу сказать о себе, и должен откровенно признаться, что, на мой взгляд, он в этом отношении превосходит всех своих современников. И отказ этот пришел тогда, когда он рассчитывал взять реванш пьесой „Бланш де ла Рошдрагон“ („Отечество в опасности“), когда он готовился писать большие сатирические комедии на современные темы. Помню, это было его мечтой, одной из самых заветных: как только он выздоровеет, приняться за большую сатиру на современное общество — пьеса эта должна была называться „Брехня“ — и одновременно работать вместе со мною над романом, который должен был стать продолжением „Жермини Ласерте“. Я не знаю никаких других причин его смерти — все дело было в сознании, в состоянии духа.

Женщин он знал только в ранней юности; он ни разу не выпил и стакана спиртного: единственно, чем он злоупотреблял в жизни, так это табаком, правда, самым крепким и ядовитым, — мы оба одурманивали им себя в перерывах между работой. Но верно ли, что табак и прочие злоупотребления влияют на человека так, как это утверждают иные врачи?

Я все время мысленно возвращаюсь к страшным словам, сказанным однажды Бени Бардом, лечившим его врачом, который изучил столько разновидностей нервных болезней: „Десять лет половых излишеств, десять лет алкоголизма, десять лет злоупотребления чем бы то ни было не способны так подорвать здоровье человека, как один час, один-единственный час душевного потрясения“.

Об этом надо подумать всем нам, писателям, в частности вам, — вы ведь тоже заняты литературой, и нервы у вас не в порядке. Надо время от времени отвлекаться от работы, преодолевать умственное перенапряжение, утомляя себя физически, давать волю таящемуся в вас животному началу и заставлять его брать из физической жизни все, что вы только можете ому предоставить, добиться того, чтобы кожа ваша покрылась бронзовым налетом. В нашем трудном ремесле это необходимые условия для того, чтобы жить, чтобы продлить свою жизнь, чтобы осуществить все, что вы вправе получить от природы вашего таланта, — то счастье и ту награду, в которых она отказала моему брату».

Это замечательное письмо, и надо быть художником, чтобы понять то глубокое волнение, которым оно пронизано, и весь ход мысли потрясенного отчаянием человека.

Я привел его целиком, ибо дом в Отейле был бы пуст, если бы, описывая этот дом, я ничего не сказал о тени умершего брата, о милой тени того, по ком пролито столько слез. Тень эта встречает вас во всех комнатах, — она в столовой и гостиных, она все еще сидит за письменным столом в кабинете, она блуждает по лестнице и перед витринами с коллекциями. Это она смягчает и согревает воспоминаниями жилище старого холостяка, которое без нее было бы совсем холодным, ибо женского тепла в этом доме нет.

Теперь завеса приоткрылась. «Дом художника» продается во всех магазинах; книга эта стала достоянием публики. Но я убежден, что только людям утонченного вкуса она может прийтись по душе. Она проникнута благородством, благоговением перед искусством и перед трудом и написана своеобразнейшим стилем. И писатель-романист, проложивший своими шедеврами новый путь нашей литературе, может праздновать теперь полную победу.

СЕАР И ГЮИСМАНС © Перевод А. Шадрин

Приходилось ли вам когда-нибудь задумываться над тем, как создаются легенды? Это совсем особое порождение человеческой глупости и лени. Просто удивительно, в какие одежды рядят каждого нового человека в нашем мире, в мире книг, театров, газет. Репортеры уходят с тяжелым багажом ошибочных сведений. Вслед им являются хроникеры — те переиначивают на свой лад их изначальную ложь, стараясь, чтобы все выглядело как можно забавнее; наконец, уже по проторенной колее скачут все остальные, всячески преувеличивая, непререкаемо утверждая истинность самых невероятных вымыслов.