Том 23. Статьи 1895-1906 - [22]

Вл. ГИЛЯРОВСКИЙ. «ЗАБЫТАЯ ТЕТРАДЬ»

Стихотворения, Издание 2-е. Москва, 1896.

Стихотворения, выдерживающие два издания, по нынешним временам это сего-нибудь да стоит — и читатель вправе ожидать от «Забытой тетради» господина Вл. Гиляровского оригинальности, таланта, красоты стиля, идеи, вообще чего-нибудь такого, что оправдывало бы успех его стихов. Чем же объясняется интерес публики к стихам господина Гиляровского? Посмотрим.

Почти в самом начале сборника стоят «Запорожцы», картинка, сюжет которой взят из очень плохого романа господина Д.Мордовцева «Царь и гетман»; источник вдохновения не из особенно отменных, как видите.

Образец стиха: в стан шведов под Полтавой являются запорожцы…

В изумленье

Карл молча смотрит на гостей;

Пройдя полсвета, без сомненья,

Он войск не видывал странней:

Кто как, кто в чём.

Такие стихи рисуют мне запорожцев похожими на современных поэтов, людей тоже довольно бесшабашных и являющихся пред лицом публики тоже «кто как, кто в чём», но всегда с одной и той же песней, аранжированной плохо, всем надоевшей и едва ли искренней ввиду отсутствия в ней действительной силы чувства, — отсутствия, которое не заменяется набором избитых, жалких слов.

Господин Вл. Гиляровский эту знакомую нам песню поет так:

Устал я жить! Нет в мире для меня

Вперёд манящих сладостных мгновений,

В душе ни чувств, ни страсти, ни огня.

Скверное положение, что говорить. Не знаем только, что можно рекомендовать автору для излечения.

Дальше оказывается, что у господина Гиляровского нет

В мозгу ни дум, ни веры, ни сомнений.

И ещё раз — нельзя не посочувствовать поэту с опустошённым черепом.

Я просто жить устал, желаний — никаких,

Надежд — ни призрака, живу без ожиданья

Счастливых дней, не надо мне и их,

Я жить устал, я пережил желанья…

И «разлюбил свои мечты», как и следовало ожидать. Но отчего и почему случилась такая неприятность с господином Гиляровским, — он не рассказывает.

Чем же всё-таки объясняется второе издание его стихов? Не знаем, разве только тем, что первое было издано в самом минимальном количестве. Хорошего понемножку.

Как её обвенчали

Быль

Встарину, бывало, вот что делалось.

Не идёт девица замуж — отхлещут её по щекам, а то плетью «располосуют» — идёшь?

Не хочет. Тогда её ещё раз побьют, посадят на хлеб да на воду и ждут её согласия — идёшь?

Не идёт. А жених — особенно если он влюблён, стар, урод или обладает ещё каким-либо достоинством в этом же духе — настойчиво просит у родителей невесты обвенчать ешо с ней.

Тогда прибегали к такой дивной мере: раздевали невесту догола и выводили пред лицо жениха за косу.

Это всегда действовало — девушка считала себя опозоренной навек: кто её, уже «облюбованную» одним мужчиной, теперь замуж-то возьмёт?

Но такая мера даже и самыми строгими родителями считалась крайней, и к ней прибегали только тогда, когда уже никакой бой и все пытки не могли сломить энергичного упорства девушки, основанного на чувстве её отвращения к мужчине, с которым она должна жить всю жизнь в самой тесной близости.

Давненько это бывало и, нужно сказать, далеко не везде бывало, а только, — говорят исследователи нашего быта, — «облюбование» как понудительная мера для упорных родительской воле девиц практиковалось в Олонце, в Устюге Великом и на берегу Белого моря у помор.

Сильная мера. С ужасом представляешь себе нравственное состояние девушки, подвергнутой «облюбованию», и, право, хорошо делается на душе, когда подумаешь, что мы уже прожили то время, когда родители отправляли своих дочерей к венцу пощёчинами и плетьми, голодом и позором, когда живого человека порабощали до того, что приказывали ему броситься в объятия мужчины, не возбуждающего у девушки ничего, кроме инстинктивного отвращения.

И вот, повинуясь родительской пощёчине, сопровождаемая ею, эта девушка шла на брачное ложе, навстречу поцелуям и ласкам, для неё, быть может, совершенно непонятным и возбуждающим в ней только ужас.

Но ныне — нет! Лучи просвещения по проволокам телеграфов и рельсам железных дорог запали в углы невежества, и теперь, например, Самара уже не та Азия, какой нас считала немного лет тому назад высококультурная Европа.

Нравы смягчены — вы понимаете? — смягчились нравы, и это надо считать за факт. Все мы стали гораздо более культурны и утончённы. Смягчение нравов — это великая вещь, и, например, тот факт, что ныне мы, научившись грамоте, стали сочинять на наших врагов анонимные письма и доносы, вместо того чтобы, по старине, мять врагам бока, — этот факт показывает, что смягчение нравов ещё и потому хорошо, что более безопасно и более выгодно, чем старинная грубость, позволявшая нам, встав лицом к лицу с врагом, при желании поколотить его, — рисковать собственными боками.

Вообще ныне не принято употреблять со врагом грубых приёмов старины, и известный удар «под сердце» заменён более культурным ударом по сердцу. Равно не принято и мстить открыто, становясь с неприятелем нос к носу; каждый из нас понимает, что излишне осложнять взаимное озлобление созерцанием противных нам физиономий, и потому все мы действуем друг против друга из-за угла, потихоньку и, отбросив в сторону кистени и дубины, уподобляем в дело сплетню и клевету.