Том 20. Плодовитость - [40]

Валери запротестовала, вновь залившись слезами.

— Попробуйте убедить в этом моего бедного мужа. Он так несчастлив и так корит себя за то, чему послужил причиной. Вот, например, сегодня, в воскресенье, знаете, что он делает? Сидит дома и трудится, чтобы заработать несколько су сверх жалованья… Если потребуется, я буду действовать за двоих. Ведь он у меня слишком добрый и мягкий!

Невысказанные мысли, которые Валери таила про себя, вызвали у нее новый взрыв отчаяния. Она что-то бормотала и, громко всхлипывая, ломала руки.

— Нет, нет! Я не беременна, не может этого быть! Нет, нет, этого не будет, я не хочу!

Валери билась в безудержном приступе отчаяния, и Марианна, отказавшись от мысли ее образумить и стараясь лишь унять ее горе, нежно заключила гостью в объятия; к тому же она опасалась, как бы рыдания не донеслись до соседней комнаты, откуда слышался веселый детский смех. Осушив слезы Валери, Марианна поторопилась увести ее в столовую.

За стол! За стол! — кричали мальчики, хлопая в ладоши и притопывая ногами.

Как мило выглядел стол, накрытый для гостей! Матье, с помощью Рэн, симметрично расставил четыре вазы, наполненные пирожными и сластями. Желая внести свою лепту, трое мальчуганов только мешали, а Роза едва не перебила посуду. Зато веселились вовсю, а Рэн была очаровательна в роли молодой хозяйки! Несомненно, уже достаточно осведомленная в таких вопросах, она весело рассмеялась, когда, увидев Валери, Амбруаз закричал, что Рэн его жена, а Роза их ребеночек. Понимая, что Валери и без того еле сдерживает себя, Марианна быстро уняла шалунишку. Потом все сели за стол, и дети накинулись на сладости.

Счастливый воскресный день подходил к концу: в девять часов дети уже лежали в постельках и вскоре уснули сном праведников, а Матье и Марианна закрылись в спальне. Он настоял, чтобы она тотчас же легла, взбил подушки, укрыл ее. В десять часов она обыкновенно пила липовый отвар, который он собственноручно приготовлял и сам подавал ей, уверяя, что делает это гораздо лучше служанки; а пока он сидел возле жены и читал ей вслух. Когда Марианна опорожнила чашку, он пожелал ей спокойной ночи, братски расцеловав в обе щеки, — теперь она была для него священной, и оба они шутя величали друг друга «мосье» и «мадам». Раскладушка стояла уже на обычном месте. Матье быстро разделся, погасил лампу и посоветовал жене поскорее уснуть. Но сам он, не смежая глаз, дожидался, пока Марианна погрузится в сон и до него донесется ее мерное дыхание. Сколько раз за ночь он просыпался и, словно выполняя религиозный обряд, подходил на цыпочках к постели жены, прислушиваясь к ее дыханию!

Матье хотел, чтобы его Марианна пробуждалась, как королева, прогуливалась под зимним солнцем, как сказочная принцесса, чтобы вечерами в их спальне он служил ей, как верующий — святыне. Он окружал жену поклонением куда более высоким и человечным, чем поклонение мадонне, создавал культ матери, обожаемой и прославляемой, матери, страждущей и великой в своем страдании во имя любви и вечного утверждения жизни.

II

В ту среду, когда Фроманы должны были завтракать у Сегенов дю Ордель в их роскошном особняке на проспекте Д’Антен, Валентина уже в десять часов позвонила своей горничной Селестине и приказала ей одеть себя, потом кокетливо улеглась на шезлонге в маленькой гостиной второго этажа. Желая поделиться своими страхами и болезненными ощущениями с другой беременной женщиной, она умолила Марианну прийти пораньше, чтобы вволю поболтать.

Спросив зеркало, Валентина посмотрелась в него, безнадежно покачивая головой, до такой степени, ей казалось, она подурнела: ее хорошенькое бледное личико пошло желтыми пятнами, тоненькая фигурка испортилась, чего не могла скрыть даже блуза из светло-голубого переливчатого шелка.

— Мосье у себя? — спросила Валентина.

Уже второй день она не видела мужа. Ссылаясь на дела, он теперь часто завтракал и обедал вне дома, а по утрам избегал заходить к жене в спальню под тем предлогом, что ему-де не хочется ее тревожить.

— Нет, сударыня, мосье вышел около девяти часов и, по-моему, еще не вернулся.

— Хорошо… Как только придут господин и госпожа Фроман, проведите их ко мне.

Она вяло взялась за книгу, чтобы как-нибудь убить время ожидания.

Все было именно так, как рассказывал доктор Бутан Фроманам: эта нежданная беременность вызвала в семействе настоящую бурю. Сначала Сеген непристойно вышел из себя, кричал, что ребенок не его, по его словам, он принимал самые тщательные меры предосторожности; он прямо обвинял жену в сожительстве с любовником. И этот скептик, проповедовавший самый утонченный пессимизм с его элегантной отрешенностью, в приступе самой недостойной, низкой ревности неистовствовал, как извозчик, сыпал грубыми ругательствами, чуть ли не угрожая Валентине побоями. Между супругами происходили отвратительные сцены. Наконец, безутешная Валентина призвала в судьи доктора Бутана. Напрасно врач беседовал с Сегеном наедине, объясняя ему, как и почему самые тщательные предосторожности могут оказаться недостаточными, и приводил множество примеров, когда в подобных же условиях наступала беременность; Сеген ничего не желал слушать; слова доктора не поколебали его уверенности, и как только Бутан уехал, он снова набросился на жену с чудовищными обвинениями. Заодно он обрушил свой гнев и на доктора, обвиняя его в сообщничестве, — так потряс его этот тяжелый урок, доказавший бесполезность любых ухищрений, ибо именно от них проистекло все зло, именно из-за них начался семейный разлад: если бы муж не пытался обмануть природу, у него не было бы повода сомневаться в своем отцовстве. Понятно, доктор Бутан, обвинявший во всех бедах эти ухищрения, не преминул присовокупить к своей речи примеры прочих вытекающих из подобной супружеской практики последствий: уменьшение прироста населения, вырождение, неизбежный развал развращенной всем этим семьи, где мужчина думает лишь о деньгах пли плотском услаждении, а морально искалеченная женщина пускается во все тяжкие. Сеген затаил злобу против доктора и особенно против его идей, опровергавших все то, во что он верил и к чему стремился.