Том 2. Сумерки духа - [7]

Оля подала руку, но молча и молча же скользнула вон, не победив смущения.

– Кто такая? – спросил Самохин, входя в крошечное «зало».

– Здешнего хозяина дочь. Когда я ухожу, она смотрит за бабушкой, и я спокойнее. Садитесь, пожалуйста, Самохин. Я сейчас чаю… Мавра, Мавра!

– Оставьте, сделайте милость. Я сижу, и ничего больше не нужно. Стану я вам чай пить! А миленькая девочка, – прибавил он, помолчав, и опять искоса посмотрел на Яна и улыбнулся вбок. – Свеженькая такая. Признайтесь, Райвич, есть тут кое-что? А? Ухаживаете? Совсем влюблены или нет?

– Послушайте, Самохин, – начал Ян, слегка побледнев и очень тихо. Он стоял прямо перед его креслом. – Вы, конечно, все можете говорить, но я очень прошу вас, оставьте это со мною. Вы меня не знаете. Я об этом совсем не могу слушать. Я ненавижу. Если это смешно и вам доставит удовольствие смеяться – смейтесь. Но умоляю вас, лучше не говорите.

– Вон вы какой! – протянул Самохин, перестав улыбаться. – Впрочем, я и думал, что вы такой. Только зачем вы меня умоляете? Вы бы прикрикнули на меня, если я говорю неприятные или оскорбительные вещи. Ведь не боитесь же вы меня?

Ян отвернулся молча, брови его сжались. Он не понял, отчего ему больно: от обиды, или от внезапной, странной жалости к этому человеку.

– Э, к черту, глупости! – заговорил вдруг Самохин другим голосом, вскакивая с места. – Теперь я уезжаю, когда же мы увидимся? Знаете, у меня мысль: я вас повезу в один дом. Я там иногда бываю. Вы не отказываетесь?

– Отчего же? – ответил Ян просто и почти радостно. – У меня мало знакомых, но я всегда рад… Только я держать себя, пожалуй, в обществе не сумею. А вам зачем, чтобы я поехал?

– Вы сами потом поймете… Райвич, прошу вас, – начал он мягче и тише. – Я много вздору болтал, вы не обращайте внимания. У меня такая привычка, я часто говорю нарочно. А в этот дом следует поехать. Мы теперь с вами сблизимся, я надеюсь. И что это я вас точно упрашиваю? – перебил он сам себя. – Вы непременно поедете. Когда вы свободны?.. Боже мой! – прибавил он, случайно взглянув в дальний угол комнаты, у окна. – Ведь это бабушка! А я и не заметил.

Бабушку при умирающем свете ненастного дня очень легко было не заметить. Она сидела на низеньком кресле, пестром, тусклом, очень старом. Крошечное тело, костлявое, закутанное в темные тряпки, тяжело осело, опустилось, и она точно слилась с креслом. За все время она не двинулась, не шевельнула рукой. В спокойно-сосредоточенном, безучастном лице с невидящими глазами не дрогнул ни один мускул. Дремала ли она, глубоко ли спала, думала ли о чем-нибудь нездешнем – никто не мог бы угадать. В онемелых чертах по-прежнему была важность, торжественность смерти.

– Мы ей не помешали нашими разговорами? – спросил Самохин с какой-то робостью.

– О, нет, – спокойно отвечал Ян. – Ведь она, вероятно, давно ничего не слышит.

Самохин все-таки притих, молча простился с Яном и вышел.

V

Ветер упал, облака поднялись выше, в воздухе опять потеплело, наступили последние летние дни. Даже вечерами не было очень холодно, листья на деревьях еще желтели недружно и шумели приветливо. Часто Ян, проходя после небольшого дождя по своему проспекту, удивлялся деревьям, растущим здесь за серыми заборами палисадников. Он не знал, как называются эти деревья, но они и в середине августа, особенно после дождя, пахли ранней весной. В садике перед его домом тоже были эти деревья с черными, крепкими сучками и пышной листвой.

Уже вечерело, когда Ян сошел в садик. Солнце не закатилось, но небеса побледнели. В садике было сыровато, пахло волглой корой древесной и настурциями. Воздух, совсем теплый, остывал медленно. С улицы, из-за высокого забора, доносился привычный, не очень громкий стук колес и звонки конок.

В деревянной беседке сидела Оля. В теплые вечера она и Ян часто просиживали вечера в садике.

Оля была милая, простая девушка с хорошим характером. Отец отдал было ее в модную гимназию, но она вышла не кончив. Ее влекло домашнее дело, которого всегда было по горло. Она давно любила Яна, не задумываясь ни над своей любовью, ни над тем, за что она его любит.

– Вы тут, Оля? – спросил ее Ян.

– Да. Сейчас после обеда пришла. Видите, как тепло. И пахнет славно… Не знаю, что и делать бы без садика. Тут только и живешь.

– Не все ли равно, Оля? И над улицей небо.

– Господи! Какой вы странный, Иван Иванович! А деревья? А цветы? Да ведь это все живое… Позапрошлое лето я гостила в деревне, так вот рай! Мотыльки белые в поле, роща на солнце так и сквозит, в овраге речка лепечет. А кашка, одуванчики! Я все хожу, бывало – и надышаться не могу, так бы и жила вечно с ними.

– Я тоже бывал в деревне, тогда же, позапрошлым летом, еще с Верой и бабушкой… И мне все нравилось, а потом я бояться стал.

– Чего? – спросила Оля и рассмеялась.

– Да так… Это трудно вам объяснить… Всего стал бояться.

– Травы испугались, цветов, речки? Какой вы смешной! Я вот темноты боюсь, это правда. Потому что не знаешь, что там, в темноте. А вот этой липы, например, нельзя же бояться. Вижу, что липа, со всех сторон вижу и знаю ее.

– А как вы ее знаете?

– Да вижу, глазами вижу! А мало – так пойду, да пощупаю. Что это вы, право, шутить хотите, что ли?