Том 2. Стихотворения и поэмы, 1891–1931 - [45]

Зато на чужбине могилу его

Украсили люди цветами:

Над нею склонились цветы хризантем

И грустные белые розы…

Сбылось предсказанье поэта: в цветы

Теперь расцвели его слезы.

И здесь, у подножья богини – в лучах

Холодного лунного света,

Мне чудился бледный, прекрасный, немой

Страдальческий облик поэта.

Больной он приплелся сюда…

И сел. Бесконечное чувство

Любви и страданья в глазах… а лицо

Всё залито светом искусства.

Он с нею прощался… Он встал и пришел,

Собравши последние силы,

И больше не мог уже встать никогда

Со страшной «матрацной могилы».

Но в нем не угасла горячая мысль,

Она еще долго боролась,

А в трупе жил только сверкающий смех

И ясный, чарующий голос…

В глухих переулках молчанье и тишь,

И шум, и огни угасают…

И только в пролетах карнизов и крыш

Далекие звезды сияют.

Чем ближе к бульварам, тем звуки слышней:

Там вечная кипень людская,

Там вечный поток разноцветных огней

Несется, гремя и сверкая.

Но только люблю я не эту толпу

Бульваров, кофеен и прочих

Вертепов и зрелищ – люблю я толпу

Здоровых парижских рабочих.

Я помню картину: народ затопил

Все окна, балконы, веранды.

На старых деревьях бульваров висят

Парижских мальчишек гирлянды.

Знамена и солнце… Струится толпа

Рекой разноцветной, веселой…

То здесь загорится, то вспыхнет вдали

Горячий мотив карманьолы,

И вдруг разольется как вихрь, как пожар,

Подхватит, как буря… Тогда мне

Казалось, что здесь, у меня под ногой,

Шевелятся самые камни,

Что стоит дать волю вражде вековой,

Безумной, слепой, но понятной –

И в щепы размечет толпа, разнесет

Весь этот Париж необъятный.

Но нынче он весел – державный народ.

Проходят за ротами роты

Рабочих и женщин, и снова горят

И искрятся смех и остроты.

Я видел, как школьники-дети несли

Огромное красное знамя

С девизом «Ni dieu et ni maitre!» Девиз,

Написанный их же руками!

Да, Франция может без страха глядеть.

Чего ей бояться на свете,

Когда из ее материнской груди

Выходят подобные дети.

В глухих переулках молчанье и тишь,

И шум, и огни угасают…

И только в пролетах карнизов и крыш

Далекие звезды сияют.

В красивом развесистом парке Монсо

Есть мраморный бюст Мопассана,

И девушка тихо задумалась там

Над мраморной книжкой романа.

Я долго стоял и глядел на него…

Далекие звуки рыдали…

Осенние листья носились над ним

И мраморный лоб целовали…

На улицах всюду молчанье и тишь.

И шум, и огни угасают.

И шепчет сквозь сон необъятный Париж,

И ясные звезды мерцают…

<Январь 1900 – февраль 1901>

«Жизнь – бесконечное познанье…»

Жизнь – бесконечное познанье…

Возьми свой посох и иди! –

…И я иду… и впереди

Пустыня… ночь… и звезд мерцанье.

<1901>

К Герцену

Слава великим гробам!

Тучи сгущаются снова…

Но недоступна рабам

Тайна свободного слова.

Раб обнажил уже меч,

Стонет и рушится зданье.

Куйте ж свободную речь

В огненном горне познанья.

12 мая 1902

Париж

«На заре. Свежо и рано…»

На заре. Свежо и рано.

Там вдали передо мною

Два столетние каштана,

Обожженные грозою.

Уж кудрявою листвою

На одном покрылась рана…

А другой в порыве муки

Искалеченные руки

Поднял с вечною угрозой –

Побежденный, но могучий,

В край, откуда идут грозы,

Где в горах родятся тучи.

И, чернея средь лазури,

Божьим громом опаленный,

Шлет свой вызов непреклонный

Новым грозам, новой буре.

Над чернеющими пнями

Свежесрубленного леса

Шепчут тонкие побеги

Зеленеющих берез.

А в лесу темно, как в храме,

Елей темная завеса,

Пахнет хвоей под ногами,

И, как гроздья, среди леса

  Всюду пятна птичьих звезд.

  И от карканья ворон

  Гул стоит со всех сторон,

  Как торжественный, спокойный

  Колокольный мерный звон –

  Гулкий, стройный

  и унылый…

А над срубленными пнями,

Как над братскою могилой,

Тихо двигая ветвями,

Им березы шелестят…

«Мир уставшим… Мир усопшим», –

Вместе с дальним гулом сосен,

Наклоняясь, говорят…

  И им вторит издалёка,

  Нарушая цепь их дум,

  Рокот вольного потока –

  Вечной Жизни бодрый шум.

  Думой новою объятый,

  Я стою… И мне слышны

  Словно дальние раскаты

  Человеческой волны…

<23 июля 1902

Неаполь>

«Я – Вечный Жид. Мне люди – братья…»

Я – Вечный Жид. Мне люди – братья.

Мне близки небо и земля.

Благословенное проклятье!

Благословенные поля!

Туда – за грань, к пределам сказки!..

Лучи, и песни, и цветы…

В полях люблю я только краски,

А в людях только бред мечты.

И мир как море пред зарею,

И я иду по лону вод,

И подо мной и надо мною

Трепещет звездный небосвод…

Ноябрь (?) 1902

Париж

«Город умственных похмелий…»

Город умственных похмелий,

Город призраков и снов.

Мир гудит на дне ущелий

Между глыбами домов.

Там проходят миллиарды…

Смутный гул шагов людских

К нам доносится в мансарды,

Будит эхо в мастерских…

В мир глядим с высоких гор мы,

И, волнуясь и спеша,

Шевелясь, родятся формы

Под концом карандаша.

Со сверкающей палитры

Льется огненный поток.

Солнца больше чтить не мог

Жрец Ормузда или Митры.

Днем я нити солнца тку,

Стих певучий тку ночами,

Серый город я затку

Разноцветными лучами.

По ночам спускаюсь вниз

В человеческую муть я,

Вижу черных крыш карниз,

Неба мокрого лоскутья.

Как большие пауки,

Ветви тянутся из мрака,

Камни жутко-глубоки

От дождливых бликов лака.

<До 6 января 1904

Париж>

Tete Inconnue

Во мне утренняя тишь девушки.

Во мне молчанье непробужденной природы,

Тайна цветка, еще не распустившегося.

Я еще не знаю пола.

Я вышла, как слепая жемчужина, из недр природы.