Том 2. Стихотворения 1917-1922 - [12]

Имя мое, письмена голубые.

Да, ты небрежно читаешь.

Больше внимания!

Слишком рассеян и смотришь лентяем.

Точно урок Закона Божьего,

Эти снежные горные цепи и большие моря,

Эту единую книгу

Скоро ты, скоро прочтешь.

В этих страницах прыгает кит,

И орел, огибая страницу угла,

Садится на волны морские,

Чтоб отдохнуть на постели орлана.

<1920>. 1921

«И если в „Харьковские птицы“…» >*

И если в «Харьковские птицы»,

Кажется, Сушкина

Засох соловьиный дол,

И первый гром журавлей,

А осень висит запятой,

Ныне я иду к той,

Чье холодное и странное руно

Зовет меня испить

«Египетских ночей» Пушкина

Холодное вино.

1920, 1922

«И ночь прошла, соседи не заметили…» >*

И ночь прошла, соседи не заметили

Поляну,

Там, где кусты свидетели

Ночной любви без страха

И боя слов: «чудовище», «постой», «невеня» и «ахаха».

Приходит день, и незнакомки нет,

Той горожанки, чья улыбка детская

И косы пролиты речонкой за плечо,

И галаха,

У кого через обувь смотрит палец ноги.

Под веткой березовой скомканы

Одежды черные и светские

И сапоги.

И видя беспорядок, бойко

Над ними закричала сойка.

Он был босой, он был оборван,

Когда блестел на ветках иней,

Его глаза по-волчьи зеленели,

Ему кричали дети «вор, вон!»,

А ей в письме писали

«Милой Бэле»

И называли неприступною богиней.

В нее все влюблялись,

Из – за нее стрелялись.

А он, осенних дач скиталец,

Уж он один ревнивей Святополка.

И жести голубой глаза жестоки,

А на кусте лоскут трепещет шелка,

Наверное, востока.

<1920>. 1921

117

«Батог рыбачий…» >*

[Батог рыбачий

В синем небе]

«Сёла – пала»

Поют земле и жизни судьбы.

А там мерцает

Широкой ржи людей холодной иржище,

И дремлют голубцы.

Тишь… здесь боятся худого глаза!

На жалобный стол

Собралися тени.

На сёмины и ёмины

Уходят поколенья,

И на току развеяно зерно.

Где вы, отцов осйлки,

Метавшие желанья жернова?

Гук – Пук!

Цепов удары рока.

О, свирен – мертвых душ кладбище!

Где ваши игры и жарты?

Когда двадцатовке

Или семнадцатовке чепуре

Шепталось в полутемках: «ты?»

И рук просили

Рубахи-разини.

Какая ночь,

Какая стыдь!

Наружу выдь,

И сельский пах

Сменяет звездный,

И землепах

Немеет грезный…

И снега шума

По небу скачет,

По небу пляшет,

И льется дума, и льется дума

На эту площадь.

Звездные нароты,

Звездная прутня

Дух стерегут.

А в хате уютно.

Живые очи – это божницы ресницы,

Это красный кут.

Жаровни звездной щели,

Мерцающие нити –

Таинственные цели

Людских событий.

И человек миркует,

И человек раится,

Чуть-чуть тоскует,

Чуть-чуть таится.

Ждать ли ему теплой копейки,

Набежавшей ручою весенней,

Или повесить<ся?>

Одеться – обуться.

На цапях тучи висели

Ежа и одежа.

На доно.

<1920>

Ночной бал >*

Девы подковою топали

О поле, о поле, о поле!

Тяжкие билися тополи.

Звездный насыпан курган.

Ночь – это глаз у цыган!

Колымага темноты,

Звучно стукали коты!

Ниже тучи опахала

Бал у хаты колыхала,

Тешась в тучах, тишина.

И сохою не пахала

Поля молодца рука.

Но над вышитой сорочкой

Снова выросли окопы,

Через мглу короткой ночки

Глаз надвинулись потопы.

Это – бревна, не перина,

Это – кудри, не овчина…

Кто-то нежный и звериный.

– Ты дичишься? что причина?

Аль не я рукой одною

Удержу на пашне тройку?

Аль не я спалил весною

Так, со зла, шабра постройку?

Чтобы ветра серебро

Покрывало милой плечи,

Кто всадил нож под ребро

Во глухом лесу, далече?

Кровью теплой замарал

Свои руки, деньги шаря.

Он спросонок заорал

С диким ужасом на харе.

И теперь красоткой первой

Ты проходишь меж парней.

Я один горюю стервой

На задворках, на гумне.

Каркнет ворон на юру.

Всё за то, пока в бору

Роса пала над покойником,

Я стоял лесным разбойником.

Всё задаром! Даром голос вьется скобкой,

Даром в поле зеленя,

Точно спичка о коробку,

Не зажжешься о меня.

Смотришь тихо и лениво,

Тихо смотришь на кистень.

Где же искра? Знать, огниво

Недовольно на кремень.

<1920>, 1922

«Воет судьба улюлю!..» >*

Воет судьба улюлю!

Это слез милосердия дождь.

Это сто непреклонных Малют,

А за ними возвышенный вождь.

Пали оленем высочества,

Выросли красные дочиста,

Множеством усиков вылезли.

Собаки вчерашнего выли зло,

Черные псы пробегали дорогой.

Носится взы, ветер тревоги.

Тело «вчера» кушали раки.

Это сразились «вперед» и «назад».

А песни летели железо лизать.

И стяг руки усталой выпал зла

И первая гадюка выползла

На позолоченный пригорок.

1920, 1921

«Мощные, свежие донага!..» >*

Мощные, свежие донага!

Прочь из столетия онаго!

Куда, точно зуб Плеве взрывом Созонова

Или Каляева, не знаю, не помню,

Вонзилось занозой все человечество.

В черные доски зеркального хлева,

Точно желтым зубом Плеве,

Щепкою белой нечисти

Въелося в дерево времени все человечество.

Выстрелом порван чугунным

Воин верный знати,

Он на прощание плюнул

В лица живым

Зубом своим.

Захохотал! Нате!

Пора, уж пора!

Прочь от былого!

Приходит пора

Солнцелова!

Идемте, идемте в веков камнеломню!

Срывать незабудки грядущих столетий.

Мы небопёки – зачем же половы?

Не надо гнилого, не надо соломы.

Желтые прочь старые зубы.

Мы ведь пшеницы грядущего сеятели.

Мы голубые проводим окопы.

(Но бьют, точно плети,

Зубы умершего деятеля.)

Эй! Настежь сердец камнеломни!

Мы времякопы, время – наша удаль!

А не холопы сгнивших веков,

А не носители затхлых оков.

Мы нищи и кротки, вдохновений Продуголь,

На рынках торгуем незабудками

И сумасшедших напевов нашими дудками,

И по всем векам, под всеми курганами,

Бродим слепыми цыганами,