Том 2. Романы - [51]
— Угу, — не сразу отозвался пан Рейзек.
— Удались на славу, пан Биндер, — признал благодарный пан каноник.
Воцарилась благодатная, сосредоточенная тишина.
— Чувствую какие-то новые пряности, — присоединил свой голос благодарности пан Брых. — Приятные!
— Да, но тут все в самый раз.
— И корочка должна прямо-таки хрустеть на зубах.
— М-м-м…
Опять наступила длительная пауза.
— А капуста сюда идет самая беленькая.
— На Мораве, — заговорил пан Брых, — капусту делают прямо словно кашу. Я там в подмастерьях служил, так эта каша сама в горло течет.
— Господь с вами, — поразился патер Иошт. — И не говорите, все равно не поверю, что это вкусно.
— Верьте не верьте, а там так делают. И едят ложками.
— Вот страх-то господень, — обеспокоился каноник. — Это странный какой-то народ, братья. Ведь в капусту всегда жиру нужно много класть, верно я говорю, пан Биндер? И я не понимаю, как можно делать иначе.
— Знаете, — проникновенно обратился к присутствовавшим пан Брых, — с этой капустой выходит, как с нашей верой. Не умещается в голове человека, почему это нужно исповедовать иную веру.
— Ах, оставьте, голубчик, — защищался патер Иошт. — Я скорее поверю в Магомета, чем съем капусту, приготовленную по-иному. Ведь ясно как божий день, что капусту надо заправлять жиром.
— А когда разговор идет про веру, это неясно?
— Когда про нашу веру, ясно, — твердо заявил пан каноник, — а про все прочие — неясно.
— Вот мы и снова пришли к тому, с чего начали перед войной, — вздохнул пан Брых.
— А люди завсегда возвращаются к тому, с чего начинали, — вмешался пан Биндер. — Так и сам пан Кузенда считает. «Биндер, — говорит он, — никакая правда не даст себя одолеть. Видишь ли, Биндер, этот наш бог на землечерпалке вовсе не был плох, и твой — карусельный — тоже был совсем не дурен, а вот так получилось, что оба сгинули. Всяк верит в своего исключительного бога, а другому человеку не верит, не верит, что этот, другой-то, тоже любит хорошего бога. Люди всегда должны верить в людей, а остальное приложится». Так говорит пан Кузенда.
— И то верно, — согласился пан Брых, — человек, он может, скажем, считать, что иная вера — плохая вера, а вот думать, что человек, исповедующий иную веру, обязательно плохой, грубиян, проходимец, — это уже нельзя. Так и в политике, так и во всем.
— А сколько людей заразилось ненавистью и погибло, — отозвался патер Иошт. — Выходит, чем крупнее дело, в которое ты веришь, тем яростнее ты отвергаешь неверующих. А ведь самой большой верой должна быть вера в людей.
— Всяк прекрасно мыслит про все человечество, а вот когда нужно поладить с отдельным человеком — тут и загвоздка. Пусть лучше я тебя убью, зато спасу человечество. А это нехорошо, ваше преподобие. И мир до тех пор нехорош будет, пока люди не научатся друг другу верить.
— Пан Биндер, — в раздумье проговорил патер Иошт, — так, может, вы завтра приготовите эту моравскую капусту? Надо попробовать.
— Ее обжаривают, но только немного, и ставят вроде как упревать. И с колбасками — оно вкусно, прямо пальчики оближешь, честно говорю. В каждой вере и в каждой правде что-нибудь доброе да найдется, только бы это доброе каждый признал.
Дверь с улицы отворилась, и в горницу вошел полицейский. Он замерз и зашел пропустить рюмочку рома.
— А, это вы, пан Грушка, — признал вошедшего Брых. — Откуда идете?
— Да с Жижкова, — откликнулся полицейский, снимая огромные рукавицы. — Облава была.
— А кого ловили?
— Двух бродяг. Всякую тварь, словом. Этот дом номер тысяча шесть, подвал то есть, настоящий притон.
— О каком притоне речь? — не понял пан Рейзек.
— Да притон с карбюратором, пан редактор. Стоял там маленький карбюратор от старого, еще довоенного мотоцикла. Вот всякая шваль и повадилась около него оргии устраивать.
— Что же это за оргии?
— Ну, в общем, непорядок. Молятся и поют псалмы: видения, видите ли, у них, пророчествуют, чудесами голову себе забивают, ну всякая такая чушь.
— А это не полагается?
— Не полагается, полицейский запрет наложен. Это ведь, понимаете ли, дело такое — вроде опиума. У нас такой притон и в Старом Месте был. Этих карбюраторных гнезд мы уже семь штук разорили. Всякая шваль туда набивалась. Бродяги бездомные, курвы, личности подозрительные. Оттого и запретили. Непорядок.
— И много еще таких притонов?
— Да нет, по-моему, это был последний карбюратор.
I
К вечеру сгустилась мгла ненастного дня. Идешь по улице — словно продираешься сквозь вязкую влажную массу, которая тут же неумолимо смыкается за тобой. Хочется быть дома. Дома, у своей лампы, в коробке из четырех стен. Никогда еще не был ты так одинок.
Прокоп прокладывает себе путь по набережной. Его бьет озноб, от слабости лоб покрыт испариной; Прокоп посидел бы на мокрой скамейке, да придерутся, пожалуй, полицейские. Кажется, он шатается? Ну да, у Староместских мельниц кто-то обошел его стороной, словно пьяного. И Прокоп прилагает все силы, чтобы держаться прямо. Вот навстречу — человек: шляпа надвинута на брови, воротник поднят. Прокоп стискивает зубы, морщит лоб, напрягает все мышцы — лишь бы пройти, не покачнувшись. Но ровно за шаг до прохожего в глазах у него темнеет, и все вокруг пускается в бешеную пляску; вдруг близко, совсем близко он видит пару цепких глаз, — они так и вонзились в него, — натыкается на чье-то плечо, выдавливает из себя нечто вроде «извините» и удаляется, судорожно стараясь сохранить достоинство. Сделав несколько шагов, Прокоп останавливается и оборачивается: человек стоит, пристально смотрит ему вслед. Прокоп срывается с места, торопясь уйти; но что-то мешает ему, тянет оглянуться. Ага, тот все еще глядит на него с таким вниманием, что шея высунулась из воротника — как у черепахи. «Пусть смотрит, — встревоженно думает Прокоп. — Больше не оглянусь». И он пошел, изо всех сил стараясь держаться прямо; вдруг — шаги за спиной. Человек с поднятым воротником преследует его. Даже, кажется, бегом. И Прокоп в невыносимом ужасе бросается вперед.
