Том 2. Произведения 1909-1926 - [89]

Покорно улыбаясь правой частью лица, краснея от натуги и ставя жесткие волосы ежом, все хотел и никак не мог одолеть рыжий Фриц «сельдерея». А Лерик без перерыва хохотал. Тарелка его остывала; со всех сторон на разных языках торопили Лерика, но Лерик не спешил. Егор, в белых перчатках на огромных лапах, приносил из кухни новые нагретые тарелки; остывали и эти; Луша приносила новые с горячей водой; а когда остывали и эти, — новые тащил Егор. И все ждали, пока кончит Лерик, и понукали его на разных языках, а Лерик не спешил: Фрица он изводил другими трудными словами: «журавли», «колокола», «перепелки», Марочке показывал то язык, то нос, светло смотрел на кричавшую на него Софью Петровну, барабаня вилкой по тарелке, или, сползая на пол, аукал, а Марка Игнатьича решил не замечать: иногда взглянет на него, фыркнет и отвернется. Только когда Марк Игнатьич, по рассеянности, медленно разрезал котлету ножом, Лерик ужаснулся.

— Ножом котлету?! Котлету но-жом! — вскочил на стул, захлопал в ладоши. — Браво, браво! Котлету ножом!.. Maman, гляди! Ах, браво!.. Ах, браво!.. Котлету ножом!

Выскочил, завертелся по столовой, хохоча, упал на пол от хохота… Еле его успокоили.

Когда же после обеда Марк Игнатьич рассматривал какую-то картинку на стене в детской, огромный мяч сзади ударился об его голову; оглянулся Марк Игнатьич — Лерик уже подхватывал мяч, чтобы бросить опять.

— Это что такое?

— А что? Разве нельзя?.. А с прежним учителем можно было.

— Никогда этого не делай!.. Никогда не смей этого делать!.. — даже покраснел Марк Игнатьич.

Вошла Полунина. Лерик бросился к ней:

— Мама, Марк Игнатьич не хочет со мной играть!.. Тогда и я не хочу с ним заниматься.

— Assez[3], Лерик! — сказала Софья Петровна. — Марк Игнатьич — отличный учитель, и он знает, как с тобой можно играть, и все… и хорошо тебя понимает. Вот сейчас до вечера вы с ним пойдете гулять — ведь нужно вам познакомиться с усадьбой, не правда ли? Он вам покажет… Луша! Одень Лерика!.. Лу-ша!

III

После полей и после дождя — деревья и алое солнце в прозорах туч — это хорошо было. И земля кругом вся была ручная, приубранная, подметенная потрепанной метлой на дорожках, просеянная на клумбах, старохозяйственная, как дом; и воздух был так перенасыщен здешней осенью; не осенью вообще, а именно осенью в усадьбе, где когда-то долго думали, какое куда посадить дерево, как расположить куртины, где что построить.

Тополи около дома были уже голы, только кое-где листья в ветках, как осы в паутине, а клены недавно, видно, только покраснели и ждали хорошего утренника, чтобы позолотеть прощально, покрасоваться так денька три-четыре и отряхнуться.

Около большого американского орешника, еще местами зеленого, перистолистого, наткнулись на Павла Максимыча, конторщика.

Марк Игнатьич был неуклюж — грудь узкая, руки и ноги длинные, но у Павла Максимыча грудь была еще уже, руки и ноги еще длиннее, а на птичьей голове сидел явно непрочно маленький картузик без полей.

— Увидевшись, кланяться честь имею. А я тут дольние орехи собирал, — сказал он очень отчетливо; необыкновенно быстро сдернул картузик и так же быстро надел опять.

Было ему лет сорок. Один глаз у него сидел выше другого и был синеватый и кроткий, другой, нижний — пожелтее и побойчей; острый нос тоже несколько набок, а рот и подбородок обросли щетинкой мочального цвета, короткой, но очень густой. Голос у него оказался бабий.

И как будто сразу и наперед зная все о Месяце: и кто он, и зачем приехал сюда, и зачем вышел с Лериком, немного горбясь на ходу и застегивая вытертый куцый пиджак, он сказал еще:

— Извольте, я вам все и покажу, что интересное, вроде за провожатого.

И, пройдя несколько шагов, указал на аллею старых каштанов и объяснил выразительно:

— Елея. Барин ее очень любят, по утрам в ней стихи сочиняют с карандашиком — когда очень рано.

Потом отмахнул от аллеи направо длинной рукой:

— Адикративный сад.

Отмахнул налево и сказал:

— А здесь хруктовый.

И тут же вслед за этим поспешно сдернул картузик и перекрестился куда-то.

— Зачем вы туда? — оглянулся Марк Игнатьич.

— Туда-то?.. А как же?.. Да ведь там же церковь.

— Где это «там»?

— А в селе нашем, в Липягах, в память Успения богородицы… В этой стороне… за елеей не видно.

— А-а… А где пруд?

— Пруд — это нужно нам по этой тропке… Ничего, хороший пруд: для скота, для птицы… Он не сказать проточный, а все-таки в полую воду очищение имеет — ничего.

Подходя к пруду, опять сбросил картузик, перекрестился в другую сторону.

— А здесь что?

— А как же?.. Тоже и здесь же цер-ковь!

— Не вижу. Где именно?

— В селе Овечках… верст семь отсюда.

— Не вижу.

— За кустами и не видно: кусты против глаз.

А шагов через пять крестился снова.

— Церковь?

— Храм господ Чирковых… Хороший храм, каменный, на Кирилла Александрийского, девятое июния, престол…

— Далеко?

— Одиннадцать верст.

Павел Максимыч водил Месяца к конюшням, овинам, коровникам и крестился еще несколько раз, так что и Месяцу начало уже казаться все близкое сквозным и прозрачным, а на первый план выступили, поднявшись со всех горизонтов, скромные сельские церкви и плотно обстали кругом, зовущие, звонящие, невинно белые, и показалось это трогательным в Павле Максимыче, что он все их так зорко видел, как бы ни стояли они далеко.