Том 2. Произведения 1909-1926 - [150]

Латыш заворочался и застонал сильнее и попросил воды. Ближе всех стоявший к решетке рязанец сказал Митрию:

— Водицы не расстараешься?.. Изувечили вы тут одного… а вернее сказать — двух…

— Это который стрелял-то?.. Который парнишку нашего убил?.. Картуз-то синий?

— Пить другой хочет, — не этот.

— Здоровый-то?.. Потерпит, небось!.. Мы, сынки, вас сколько месяцев терпели, а вам одну ночку всего… Гм… Картуз синий!.. Называется это — образованный человек!.. Он в семье-то один работник был, убитый-то, понял?..

Покрутил головою и отошел. И почему-то этим и кончил он весь разговор свой. Представил ли он яснее, чем раньше, как именно будут «отпущены» эти десять человек; стал ли вновь про себя взвешивать все, что уже было решил прочно и окончательно, и почувствовал тяжесть судьи, только он сел в отдалении на бревне и просидел там до смены. Может быть, он просто дремал.

Перелаивались на селе собаки; когда они угомонились, стали перекликаться петухи.

Так как вторую ночь комиссары проводили без сна, то к утру кое-кто забылся.

Но чуть только стало белеть, подошли к холодной один за другим и по-двое — Никита Фролов, Андрей Евлахов и другие трое. Спросили у часового пожилых лет, — все ли в порядке, и тот по-солдатски ответил:

— Так точно!

Припомнил и добавил:

— Все обстоит благополучно!

И стал смирно, правильно взяв винтовку «к ноге», и глядел на всех не как равный, а подчиненно, почтительно и с готовностью.

И тут же загомонило село… И этот чуть-светный гомон был понят в холодной так, как там мучительно хотели всю ночь:

— Наши идут!.. Наши!

И полтавец не совсем уверенным тоном, но уже почти весело, запел тихим речитативом:

Насыпала Гапа Хвэсi,

Що вона теперь в Одэсi…

И подтолкнул плечом татарина. А еврей, смотря на всех вопросительно, повторял:

— Да?.. Вы думаете, наши идут?.. Но если же это только грузовики?.. Они так себе проедут мимо и все!.. Тогда мы должны кричать, как… как в хедере!.. Все зараз! Да?..

И вдруг, не в силах удержаться, крикнул пронзительно:

— Товарищи-и-и!

— Что ты, идол! — легонько, поддаваясь его возбуждению, пнул его рязанец. Даже поднялся на шум и пришедший за ночь в себя латыш, и стал на голову выше всех, с опухшим хмурым лицом.

— Не-у-жели наши?

Но шум на селе был поднят не приезжими (никто не сбился пока с большака на проселок), не чужими, а своими, родными тех четверых, для которых ночью так же, как и для шести, копали могилу у свиной запруды.

С плачем кидались в ноги старикам бабы:

— Ослобонитя!.. Ох, ослобонитя!

Со сбившимися на плечи платками, простоволосые, голосили, надрываясь:

— Вам самим помирать скоро!.. Богу ответ дадитя!

— Дадим!.. И дадим, нябось!.. Дади-им!

Упрямо задирались кверху седые бороды, запавшие глаза глядели неумолимо, жестко, как у всех судей.

Подбежал было рыжий, всклокоченный мужик, отец сухорукого, в валенке разбитой одна нога, другая — босая… Но ему даже не дали и упасть в ноги старикам, — оттащили назад.

И тот, — взводный с выпуклой грудью, кричал вслед тащившим:

— Возле халупы его пост поставь! Слышишь?.. И баб этих туда тоже тащи!..

VIII

Еще не вставало солнце, но было уже перламутрово, и, как всегда в степи летом по утрам, — звонко.

Человек двадцать в два ряда около дверей холодной стали с берданками, похожими на пики от больших лиловых штыков.

Все они были пожилые или средних лет, бородатые, загорелые люди, больше в солдатских фуражках и даже в серых капелюхах из фальшивого барашка, принесенных с фронта, в гимнастерках защитного цвета, подпоясанных поясами или ремешками, и больше в сапогах, редко кто в чириках.

И сразу показалось страшным всем арестантам, что лица у них чересчур значительны и строги одинаково у всех.

— Кон-вой! — тихо шевельнул толстым больным языком студент.

— По-ве-ли к белым! — горестно вытянул полтавец, всех своих обводя пустыми глазами.

Должно быть, народ по селу скликали из дому в дом, потому что шел он отовсюду густо: мужики, бабы, старухи, ребята, протирающие глаза.

И открылась наконец дверь.

Был момент, когда, выходя гурьбой, широко глотнули свежего воздуху, потом, уколовшись о строгие эти лица, слившиеся с лиловыми штыками, все, как десятерное одно тело, попятились снова назад: в холодной была еще надежда жить, — здесь ее не было.

Но закричали строгими голосами отсюда, с воли:

— Выходи!.. Выходи, эй — чего стали!

И первым выпал из общего тела курносый рязанец.

— Па-па-ши!.. — сказал совсем по-детски изумленно и непонимающе, не зная, что именно сказать и кому сказать.

Но, уже грубо хватая за руки, вытащили его дальше двое ближайших к двери: один со странной бородою, точно нарочно намыленной для того, чтобы ее сбрить, седою только на концах курчавых волос, а ближе к лицу — черной; другой — красноносый, с усами вниз, как у запорожца.

И вот выпали также и полтавец, и татарин, и весь белый — только глаза очень темные и блуждающие — еврей, и глядящий одним правым глазом исподлобья студент, и прячущий глаза внизу высокий, наполовину отошедший уже от жизни латыш, и сухорукий — бесшапая голова просвиркой, а кроличьи красные глаза выкаченные, точно душили его сзади, и дюжий в матроске, с мутным взглядом.