Том 2. Произведения 1909-1926 - [144]

Тихая церковка стояла в середине с давно, видно, некрашеным порыжелым куполом, раньше зеленым, и по церковке этой вспомнил латыш, что проходил как раз через это село с отрядом, наступавшим по лобовой линии от Перекопа.

Вспомнил даже, что именно здесь какой-то старик спрашивал его строго, — настоящие ли они большевики, которые за народ стоят, чтобы больше нарезать земли народу, чтобы как можно больше, зато они и зовутся «большевики», — и как он ответил тогда, смеясь:

— Самые настоящие, дед!

А дед воззрился на него голубыми глазами, с очень маленькими точками зрачков, и, мигая седою бровью, сказал:

— А то… вот я к чему: были у нас тут в прошлом годе — тоже большевики будто назывались, — ну уж такие ж были арестантюги проклятые, не дай бог!

И он утешил его, смеясь и хлопая по плечу:

— Теперь хорошо будет, дед!

И еще вспомнилось, что дед этот спросил его:

— А ты же сам из каких будешь? Не из немцев?

И он почему-то обманул тогда старика и сказал твердо:

— Нет, я настоящий русский.

Дед просиял как-то изнутри пасхально и протянул ему жесткую руку:

— Ну, когда такое дело, — здравствуй.

Наклонясь к уху грузина, спросил латыш:

— Как это село?.. Название?

— Не знаю, — ответил грузин. — Черт знает.

Он и действительно не знал, — точнее, забыл, как это село называют, но самое село помнил, — был здесь с одним из министров Крымского краевого правительства, который говорил здесь, на площади, около церкви речь.

Но у него и еще было тут: Елисей, привозивший, бывало, по пятницам в город капусту, картошку, коренья. Он вспомнил, что видел его как раз в этом селе, а в городе часто выменивал у него коренья на бензин для зажигалок, и коренья эти возил на южный берег и выменивал их там на вино.

И твердо решил он, подъезжая, остановиться именно в этом селе, спросить Елисея и как-нибудь устроить через него так, чтобы дальше не ехать. В крайнем случае бросить машину, и бежать на задворки, и спрятаться там где-нибудь в риге или на гумнах. Кстати, шепнуть кому-нибудь, если даже и не попадется Елисей, что это бегут комиссары и везут с собой уйму денег.

И так показался ему правилен и неотложен этот план, что он даже название этого села вспомнил и сам сказал латышу:

— Бешурань!

И, когда переспросил латыш, не понявши, повторил это слово выразительно и раздельно:

— Бе-шу-рань!

Латыш сказал:

— У меня в этом селе один старый знакомый есть.

Грузин недоуменно поглядел на него сквозь сетку консервов.

— Еще хорошо!.. Мене тоже один старик тут есть: Элисей звать.

И в улицу села въехал он бодро, шаря кругом глазами.

Странно непохоже было это село на те мирные деревни, мимо которых они проехали.

Народ оживленно толпился на улице, хотя день был будний. Сидевшие в каретке встревоженно переглянулись и крепче зажали в руках свои револьверы, и такое было идущее из глубины каждого тела острое желанье как можно скорее промчаться через улицу села, в степь, что все невольно наклонились вперед и сжались, точно скакали верхами. Все глаза спрашивали, каждая пара другую пару, — и немой вопрос был понятен: уж не бунт ли тут против Советской власти? Или, может быть, здесь разъезд белых?

— Свадьба? — спросил рязанца студент.

— Не должно быть, — ответил рязанец.

— Мы погибли! — чуть шевельнул губами еврей.

Улица была не из широких, и народ, столпясь в середине, запрудил ее: красное, белое, защитное…

— Звони! — крикнул грузину латыш.

Грузин нажал резину и замедлил ход.

Сигнал машины показался всем придушенно хриплым, совсем бессильно слабым, как лай старого ожиревшего мопса. Пааташвили сдернул консервы и сунул в карман.

— Полный ход! — крикнул сзади студент.

— Ходу, — приказал латыш.

— Какой «ходу»? Народ давить? — И навстречу требующим глазам латыша поднялись решившие глаза грузика. Он еще дергал что-то правой рукой и давил резиновый шарик левой, но машина уже тащилась, вздрагивая, и шипя стала вдруг шагах в пяти от толпы, и ловко, как кошка, выпрыгнул Пааташвили перед тем, как ей стать, и кинулся в толпу, пряча голову в плечи, корпусом вперед.

Момент был слишком долгожданный для кожаного человечка и слишком неожиданный для остальных, даже для латыша рядом. Он выскочил было за ним и поднял наган, но мысль опередила нажим курка: стрелять в шофера — стрелять в толпу… А в толпе человек двести.

— Комиссары бегут!.. Балшой мешок денег везут! — шептал в толпе Пааташвили и громко кричал:

— Элисей!.. Эй!.. Элисей здесь?

— Бежал! — с полинявшими щеками стал рядом с латышом студент. — Надо пустить мотор!

— Вы можете? — быстро спросил латыш.

Студент сделал знак, что не может, но полтавец уже хлопотал проворно над чем-то на месте шофера, однако только сирена прогудела хрипло, когда он надавил резинку; машина же стала прочно, как неживая.

— Испортил? — спросил студент.

— Мабудь!.. — ответил полтавец, еще раз стукнул ручкой руля и поглядел кругом на толпу.

А толпа уже придвинулась. И она сгустилась. И она молчала.

Она сгрудилась как-то так решенно, точно давно уж стояла на улице тут, готовая, терпеливая, и ждала, когда появится, наконец, синий, — белый от пыли, — легковой автомобиль, а в нем шестеро с револьверами. И как будто даже без слов маленького грузина были разгаданы они: хотели внушить, что они страшны, что они сильны, что они мчатся куда-то и что за ними много еще, бессчетная масса, а они, — вот они, бессильны, совсем не страшны, даже сами испуганы и никуда не мчатся: стоят, — и всего их только шесть человек.