Том 2. Произведения 1909-1926 - [139]

Тем любопытнее было купаться именно здесь, а не в бессомовных купальнях с деревянным полом, где и утонуть-то даже было нельзя. И однажды запутался в корнях, ныряя, его товарищ, маленький кадет Вася, а дежуривший на лодке спасатель кинулся его вытаскивать и вытащил.

Вася был сын пехотного капитана, жившего рядом с ними, и спасатель заходил к нему в тот же день, и потом стал ходить часто, когда олень испортил воду и народ перестал уж купаться.

Но один раз осенью он зашел и к ним, пьяный, и стал требовать на водку у отца, — за что? — за то, что и его маленького сына он мог бы вытащить в случае чего, как вытащил кадета, что он — спасатель, и ему все равно, кого спасать, и раз спасательство его ремесло, то должно оно кормить его круглый год: он не виноват, что зимой люди не купаются и не тонут.

Отец вздумал прогнать его, ничего не давши, а он, пьяный, накричал на отца. Мать из своей комнаты поняла это так, что кто-то из ее мальчиков утонул, и, слабая, умерла от страху.

Ее хоронили в ясный теплый день, когда падали листья и сверкала, мелькая в глазах, паутина.

Потом началась гимназия, длинная, почти бесконечная… Древний чех, директор, крикливый старец, по фамилии Тихий, синие мундирчики, серые шинели, отметки.

В партию вступил он в восьмом классе и был эсер, как и старшие братья, уже студенты. Февральская революция застала его тоже студентом-юристом, но уже к августу он называл себя левым эсером, а в октябре стал убежденным большевиком.

И там, откуда ехал теперь в форде, был комиссаром суда…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— У вас есть еще папиросы, товарищ? — чинно говорит рязанец студенту.

Быть чинным, когда за тобою, возможно, гонятся, когда ты, возможно, обойден, отрезан… — это входит в законы игры.

— Вам Стамболи или Асвадурова? — осведомился студент так же чинно.

Трещали спереди и сзади колеса линеек, фыркали лошади, гудели и пыхтели машины.

— Хо-ду… Давай хо-ду!..

Все тверже становилось для глаза кругом, все резче желтела пшеница, все могучее зеленел табак…

Утро. Прекрасное крымское шоссе. Автомобиль… Правда, не пришлось заснуть ночью, но это что же? Иногда это тоже входит в законы игры.

Так, развивая возможно полный ход, в белизну, ясность и свежесть утра, вместе со многими другими спереди и сзади, ворвалось шесть человек, не так давно бывших детьми, похожих на детей и теперь, — на детей, рожденных в разных концах России.

II

Громозд автомобилей, фаэтонов, линеек и подвод как-то осел на полевом шоссе, как мыльная пена; попадались встречные из города и говорили, что ни со стороны Керчи, ни от Севастополя, ни от Евпатории пока еще не слышно, чтобы шли белые, а вагоны, — товарные и цветные, — усиленно, поезд за поездом, гонят на север.

Перестали ругать эвакуацию. Пошли свободнее. Взмыленным лошадям дали вздохнуть.

Форд въехал в город в шесть утра по-советски.

Шофер был грузин Пааташвили, низенький, но ловкий человек, лет тридцати двух, с небольшой, смоляной, поседевшей теперь от пыли, бородкой, весь в коже с головы до ног: кожаный картуз, куртка, шаровары, высокие сапоги. Он так же, как и другие, не знал, кому принадлежал раньше тот форд, которым он правил. Конечно, была когда-то она чья-то частная, эта новенькая ультрамариновая каретка, очень нежная и хрупкая на вид, но крепкая, легкая, красивая. Три месяца назад он возил в ней министров бывшего крымского правительства, а при большевиках остался возить комиссаров, теперь же вместе с ними ехал куда-то, однако дальше этого города, по улицам которого не так давно он возил крымских министров, ему не хотелось двигаться. Было упрямое желанье не только не ехать дальше, но и машину присвоить себе в общей суматохе, а потом продать ее англичанам. Был слух, что вместе с Деникиным идут англичане, и он думал, что они могли бы ее купить. Тогда с деньгами он уехал бы в Грузию.

Но комиссары привыкли уже к тому, что никакой извозчик и никакой шофер не везет в подобных случаях по доброй воле, и, не сговариваясь даже, а только переглянувшись, стали следить за ним, а когда подъехали к вокзалу, — трое пошли узнать, нельзя ли сесть в поезд, а трое остались стеречь шофера и машину.

Небольшой дворик вокзала был весь забит людьми и подводами, и форду пришлось остановиться в хвосте других автомобилей и подвод, далеко за воротами на улице, против скучного серого здания тюрьмы.

Пааташвили огляделся кругом, потер что-то в машине масляной тряпочкой, налил воды в резервуар (рядом была будка с краном) и сказал, беспечно вытирая руку о свою куртку:

— Хлеба купить надо… Хлеба-хлеба-хлеба… — и пошел было к одной из лавчонок, приютившихся между тюрьмой и вокзалом.

Бежать теперь он не хотел, он думал только сообразить на месте, где можно спрятать машину, когда комиссары уедут с поездом.

Мелькнула ясная мысль, что лучше всего спрятать здесь в каком-нибудь скверном коровнике, где никто не подумает искать автомобиль. Как раз тут у него был хороший знакомый, лавочник, тоже кавказец.

Но только что он двинулся было, легко, как все горцы, шагая, — его нагнал латыш и положил на плечо левую руку, а в правой уже блестел матово наган, и рука эта оказалась так крупна, что наган в ней был, как детская свистушка…