Том 2. Произведения 1909-1926 - [125]

— Значит, вы знали про камфару?.. Отчего же вы не взяли в аптеке?

— Я взяла все, что он прописал, этот Шварцман!.. Он вон я аспирин прописал при холере!.. Я и аспирин взяла!.. А отчего же вы не прочитали даже его рецептов?.. Вы все о политике с ним рассуждали, нашли время!.. Если б вы тогда прочитали…

— Он сказал ведь, что «все равно»!.. Или это — Мочалов? А о политике мы тогда не говорили…

— Конечно, все равно было утром!.. Это ночью нужно было, до кризиса… Ведь я же вам сказала, когда Бородаев этот ваш был, я вам сказала: «Сорок один!..» А вы что? Даже вниманья не обратили!..

Он хотел было сказать: «Это Невидимый…», но сказал:

— Эта смерть… если бы я мог предотвратить ее, я дал бы себе отсечь руку, ногу… Если б я хоть отдаленно понял тогда, что это значило!..

Жалобный, заунывный вой донесся со стороны их дачи… В сыром, густом воздухе был он очень отчетлив и выразителен, точно плач ребенка.

— Что это? А? Что это?..

— Должно быть, Бобка!

— Он никогда не выл раньше!.. Вы же знаете, что он никогда, никогда не выл раньше!..

— Да он и не приходил по ночам в последнее время. Теперь он Эреджепу своему нужен: виноградник стеречь… Он на цепи сидит…

— Максим Николаич! Надо поглядеть! Подите!..

— Пойду.

Земля все еще была сырая, вязкая… Молодая луна, сделавши свой недолгий путь от одной горы к другой, теперь пряталась за лесом на гребне этой другой горы, и Максим Николаевич сразу не понял даже, что это за светлый язык там, в лесу, на горе. Он шел тревожно и, не в силах вынести воя, позвал:

— Бобка! Бобка!

Тотчас же оборвался вой, и через несколько моментов черный в мутной ночи уже вертелся и визжал около ног его Бобка, визжал с изумительными оттенками голоса, точно вполне понимая, что случилось, говорил по-своему, жалел бедную Мушку, сочувствовал, пробовал утешать.

— Ах, Бобка, Бобка!

Максим Николаевич трепал его по упругой спине, думал, идти ли ему дальше, к воротам… Непроизвольно пошел все-таки, посмотрел… Ворота были заперты… Домик явно показался мертвым, ненужным для жилья, годным только затем, чтобы было откуда уехать.

Когда шел обратно, встретил Ольгу Михайловну.

— Это Бобка!.. Вот он!..

— Боб-ка?.. А я думала…

Постояла немного и сказала:

— Вы там были?

— Да… Ворота заперты… Ничего…

Бобка прыгал и визжал, явно радуясь, что видит эту высокую женщину в черном живою и невредимой.

— Ну, все равно, ведь мы не спим… Постоим там.

Повернул Максим Николаевич. Дошли до бассейна для дождевой воды. Прямо против него приходилось окно Мушкиной комнаты. Стали там и стояли молча… И вдруг, — странно и страшно было это! — Бобка снова завыл…

Он отошел для этого в сторону на полянку, повыше дома, откуда видна была вся крыша, и выл тихо и горестно, так надрывающе душу, что Максим Николаевич не выдержал и бросил в него камнем, негромко крикнув:

— Пошел!

Потом добавил:

— Тут тихо!.. Тут нечего слушать… Пойдемте!

— Обойдите кругом, посмотрите, — есть ли Женька?

— Как же могли бы увести Женьку через запертые ворота? — сказал было Максим Николаевич, но все-таки пошел, хотя и знал, что делает совершенно ненужное. Обошел кругом дома, посмотрел, не сломан ли где забор, им самим из старых досок сколоченный… Пробыл здесь столько, сколько, по его мнению, нужно было для Ольги Михайловны, чтобы постоять вблизи мертвого окна, послушать.

Потом вернулся, и назад они пошли молча.

Обиженный камнем и окриком, Бобка пропал в ночи…

Разоренная дача, в которую они вошли снова, была точно пещера, куда они спасались от лихой погони.

Опустившись на пол, сказала Ольга Михайловна:

— Когда я давала ей каломель, я ее спрашиваю: «Ты меня узнаешь, Мура?.. Цыпленочек мой, ты знаешь, кто я?» — а она тихо так повторила: «Цы-пле-но-чек»… «Ты видишь меня, Мурочка?.. Кто я, Мурочка?»… А она так раздельно: «Тэ рэс»…

— Может быть: «пе-рес»?.. То есть она хотела сказать: «Перестань!..» Ей вообще, видно, трудно было слушать что-нибудь… и говорить больно…

— Нет… Вполне ясно я слышала: Тэ рэс… точно по-латыни: Te res… Совсем не «перес»… И больше ничего она не говорила… Только вот перед самой смертью в корыте: «Не надо!» И еще… Я тогда руку ей положила на грудку, а она обе свои на мою положила сверху: прощалась!.. Ведь вы же знаете, как она всегда выбегала встречать меня, если я поздно из города?.. И если с корзиной я, — сама ее возьмет, и сзади меня подталкивает головою, чтобы мне легче было идти в гору… Чтобы мне легче!.. Марусечка!.. А-а-а-а!

…И когда ей четыре года всего, это перед войной, тогда мода была на слоников, — все дарили на счастье… (Счастье!.. Это как раз перед войной-то!..) Был у ней из папье-маше, — все она с ним возилась… Встанет, бывало, рано, я еще сплю… она ко мне шепотом: — Мама! — Я и проснусь, да вставать не хочется, лежу, глаза закрывши… Она ведь не будит!.. Ни за что не разбудит, а только все со слоником своим: шу-шу-шу, шу-шу-шу, — все на него серчает и выговаривает… И все он от нее как будто убегает, а она его ловит — шу-шу-шу, шу-шу-шу… Так много у ней он бегал, все пяточки ему приходилось подклеивать… Повозится, и опять тихонечко: — Мама!.. Видит, что я все сплю, и опять со слоником шепчется… А не разбудит!.. Жалела меня будить… Детка моя милая… Да что же это, господи, что же это?.. Что-о-о?..