Том 2. Повести и рассказы. Мемуары - [3]

Сидя позади, Кунцендорф незаметно для преподавателя расстреливал розовые «лопухи» Ртищева. И тот молчал, терпел, сносил, как сносили, терпели «форс» сильнейшего второгодника и все кадеты отделения. Но между Ртищевым и ими была разница: те признали главенство Кунцендорфа и покорились, и Кунцендорф отстал от них. В молчании же Ртищева он чувствовал отчаяние, готовое к бунту, и «нажимал», форсил. И, подлаживаясь под настроение деспота, заискивая в нем, всё отделение стало выказывать Ртищеву пренебрежение. Рабы-фавориты издевались над опальным рабом.

Так дальше продолжаться не могло, но было только два выхода: вызвать Кунцендорфа на драку-поединок и наколотить его или признать себя его рабом, уничтожить себя, свою личность.

Второе было неприемлемо для гордого сердца Ртищева, первое же… Драки Ртищев не боялся, но ведь Кунцендорф, конечно, побьет его, и что тогда? Тогда уж полное рабство, полная покорность и бессловесность побежденного… Да, выхода не было!

Без всякого смака начищал Ртищев пуговицы на гербовке, доводя их медь до неистового блеска; без всякого удовольствия собственной щеткой из жесткой морской травы наводил блеск на сапоги… Не было, не виднелось выхода: нечто превышающее его силы надвинулось на него, давило, теснило, гнало из веселой кадетской жизни в какую-то узкую и пыльную щель…

Умылся и вышел, зная вперед, что Кунцендорф ждет его появления, чтобы опять оскорбить…

Так и есть. Уже из-под одеяла, с подушки, немец протянул.

— Лопоу-ухий!

И тогда, не приостанавливая шага, лишь грудью повернувшись к врагу, Ртищев неожиданно для себя бросил слово, страшно обидное для обитателей неприятных кроватей:

— Мокрица! Тьфу!..

И плюнул.

— Что? Да как ты смеешь? — вскакивая с постели, завопил Кунцендорф, но Ртищев уже летел дальше, моля Бога о том, чтобы Рожа-Ботт вышел из дежурки и помешал бы преследованию. А Рожа уже шел навстречу, покрикивая:

— Спать, спать!.. Все в постели!..

И вот по роте — от койки к койке, от третьеклассников до «зверей», только этой осенью вступивших под кров Второго Московского, — пополз шепот о том, что маленький Ртищев будет завтра драться с силачом-второгодником бароном Кунцендорфом.

IV

Над койками — зеленая, как бы подводная муть ночников. Койки, составленные изголовьями одна к другой, тянутся бесконечным рядом, пропадающим в зеленой мгле спальни. То там, то здесь детское сонное постанывание, всхлипывание, два-три слова, сказанные вслух. Тихо ступая, серебряно позванивая шпорами по мягкой дорожке половика, спальню в последний раз обошел Рожа и затворился в дежурке. Из дверной щели падает на пол косой луч света: Рожа лег и читает.

Ртищев не спит: он лежит на спине и смотрит, как по потолку ползают коричневые тени. Его отважный поступок — правда, для самого неожиданный — не нашел среди кадет отделения соответствующей оценки; никто из одноклассников не поддержал морально Ртищева, не пожал его руки крепким кадетским рукопожатием, не сказал: «Молодец, за всё отделение встал!» Всё получилось даже как-то совсем наоборот, и уж этого Ртищев никак не ожидал.

«Сделает из тебя Кунцендорф завтра котлетку!» — пропищал рыжий Альбокринов. «Тю! — издевался Семеняко. — Нашелся боец! Десяти раз не может притянуться на лестнице, а перед Кунцендорфом форсит!»

Все мальчишки уже готовы были бежать за колесницей завтрашнего победителя и, вперед заискивая, наносили истомленному страхом сердечку бунтаря очень чувствительные раны. Но и в самом деле, раз все они могут терпеть «форс» Кунцендорфа, почему же этот лопоухий рохля разыгрывает из себя Бог весть что?.. «Он, брат, тебе завтра лопухи-то отболтает!» Ртищев молчит. В своем отщепенчестве, в своем одиночестве он уже ощущает некую сладость; в своих мыслях, в тоске своей он впервые воззвал к Кому-то Всесильному, охраняющему высшую справедливость. Утка, не съеденная, лежит в шкафчике; там же, никому не показанный, остался и замечательный ножик. Ртищев глядит на тени, шевелящиеся у потолка. Тени опускаются ниже, касаются глаз Ртищева, и глаза закрываются. Мальчик спит.

V

Далеко, в спальне первой роты, трубы проиграли предвестницу «зари» — «повестку». Горнист скорым шагом спешит во вторую роту, и труба уже слышнее повторяет свой короткий вопль. И вдруг, кажется, над самой головой:

— Та-та-та… Та-та-та-а-а-а-а!..

Вся рота проснулась, но встают только дежурные. Дядьки зажигают лампы и гасят фонари-ночники. За холщовыми шторами белеет утро. И вот — «заря». Труба настойчиво повторяет та-та-та, та-та-та, та-та, та-та… и с последним ее возгласом из дежурки вылетает Рожа, принимает рапорт дежурных кадет и уже бежит по спальне, покрикивая:

— Вставать, вставать, вставать!.. Кто там завернулся с головой?.. Дежурный, тащи с него одеяло!..

Кадеты садятся в постелях и опять валятся на подушки, как только Рожа их миновал. Минуты просонья, неразберихи, но шторы подняты, и сентябрьское утро льет свой холодный неприятный свет в уже наполненный гулом голосов и суетой муравейник спальни третьей роты.

Ртищев встал не торопясь: сапоги и пуговицы вычищены, умыться всегда успеет. Вчерашнее происшествие он как-то заспал, забыл о нем. Первое, что вспомнилось, — ножик, и он вскочил, чтобы удостовериться, тут ли его драгоценность, и полюбоваться на нее. И вдруг предостерегающий шепот соседа — мазочки Зарина: