Том 2. Неживой зверь - [8]

– Простите, – извинилась хозяйка. – Я должна пойти к маленькому.

– И я с вами, – подскочила докторша, надеясь, что в спальне найдутся какие-нибудь беспорядки, за которые потом можно будет осудить хозяйку. – Ведь вы позволите, Серафима Андреевна? Я так люблю маленьких. Ей-Богу! Мне интересно посмотреть на вашего крошку.

Хозяйка замялась, но ничего не сказала, и они пошли вместе в спальню.

Там было полутемно. Розовая лампадка теплилась перед большой иконой в золоченой ризе. Широкая двуспальная кровать белелась у противоположной стены.

Серафима Андреевна нагнулась и взяла с подушек маленький темный сверточек, которого гостья даже и не заметила.

– Как? Это и есть ваш ребеночек?

– Да, да! Сейчас я перепеленаю его.

– Он спит?

– Нет. Глазки открыты… – ласковым шепотом говорит мать.

– Так отчего же он не кричит? Это ужасно! Это ужасно! Первый раз в жизни такого ребенка вижу. Вот у Анны Петровны ее маленький орал без передыху дни и ночи. Это прямо ужасно было. Я никогда в жизни такого ребенка не видела. А можно мне вашего поближе посмотреть?

– Пожалуйста! – нехотя говорит Серафима Андреевна. – Только не надо ему пристально в личико смотреть. Через шесть недель можно будет.

– Что вы за вздор толкуете? Это ужасно!

– Нет, не вздор, – с тихим упрямством шепчет мать. – Я и сама никогда на них до шести недель не смотрю. Они до шести недель все помнят, что с ними на том свете было, и все знают, что на этом будет. И личики у них печальные, серьезные, как у старушки. А к шести неделям все забудут и станут глупенькими и молоденькими, настоящими детками. К тому времени и смеяться станут. А пока помнят, никогда не засмеются. К ним и подходить надо всегда с молитвою…

– Ужасно! – возмущается докторша. – Это вам, верно, ваша беззубая нянька наплела.

– Серафима Андреевна! – испуганным, свистящим шепотом зовет в дверь прислуга. – Они к закуске при-шедчи!

– Сейчас! Сейчас! Пожалуйста, Анна Николаевна. Я сейчас тоже приду.

Докторша ушла, а хозяйка уложила маленький сверточек опять на подушку и, закрыв глаза, склонилась над ним и долго что-то шептала и крестила и себя, и его.

Когда она вошла в столовую, гости уже сидели по местам и оживленно работали челюстями. Все как-то повеселели и имели такой вид, точно сразу подружились друг с другом. На первом месте восседал член суда. Он громко кричал и махал руками, словно дирижировал оркестром.

– Иван Андреич! А ну-ка сюда селедочку. Королевская? – обращался он вдруг к хозяину. – Анна Николаевна, что там около вас? Сиговая? Почем брали? – строгий допрос хозяину. – А ну-ка, перчику к семужке. Теперь можно и по третьей.

После четвертой рюмки молчаливая громада – Куличев неожиданно заговорил.

– Учатся? – спросил он, тыча пальцем по направлению к забившимся в конец стола ребятам.

– Старшенькая учится у протопоповой дочки. А эти еще малы, – отвечает хозяйка.

– Да, да! Учиться надо! – резонерствует громада. – Что в детстве выучишь, то потом всю жизнь помнить будешь. Нас ведь тоже… и-их! как школили! Зато все помню. Жэ… ну-завон, помню, ву-завон, ильзавон… Все помню! Хорошо в мое время учили. Ильзавон!.. Эх, не по той дороге я пошел, а то бы… – и он, прищелкнув языком, выразил, какую он мог бы сделать карьеру.

– Ах, какой дурак! – шепчет докторша старику акцизному. – Как можно такого принимать, – это ужасно! Про него родная дочь рассказывает, будто он посадил в землю свиную кость и поливал ее каждый день – думал, что поросенок вырастет.

Вошла нянька, маленькая, вросшая в землю, сморщенная старушонка и стала обносить всех языком с горошком. Сзади шла девка и несла соус, причем, к великому ужасу хозяйки, закапала акцизному сюртук.

– Молодчина, Андрей Васильевич! – веселился почетный гость. – Умеет покормить, коли захочет. Я всегда говорил! Давно бы так, чем по клубам-то…

Хозяин улыбался под своими щетинистыми усами, и его запухшие глазки совсем закрывались от удовольствия.

– Люблю хороший русский стол! – продолжал гость. – Поросятину, курятину…

Хозяйка тихонько перекрестилась, нагнувшись над столом.

Пан Кшемневский, в качестве светского молодого человека, завел разговор о литературе.

– Я на днях прочел Толстого «Хозяин и работник». Прекрасный слог!

– А, «Хозяин и работник»! – подхватил старый акцизный. – Я эту вещь тоже читал. И представьте себе: ведь я как раз собирался на ту же тему рассказ писать! Да вот, пока собирался, Толстой взял да и написал! Хе-хе!

– Что же, тема интересная! – притворился хозяин, будто тоже читал.

– Мало того, что интересная, – наставительно начал акцизный. – Это прямо животрепещущий вопрос. Ежегодно десятки человек у нас замерзают от бездорожья. Вех, и то ставить не хотят. Это все наше русское «авось». Слава Богу, что, наконец, хоть Толстой принялся за это дело…

Все серьезно помолчали.

– Толстой прекрасно пишет, – одобрил Кшемневский, – только, по-моему, он везде немножко преувеличивает. И «Анна Каренина» ужасно преувеличена, и «Война и мир» преувеличена.

– Скажите, монсье Кшемневский, – томно спросила докторша, – Анна Каренина блондинка была или брюнетка?

– Наверное, брунетка. В блондинках всего много ангельского, а в брунетках больше земного.