Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша - [216]

Я выбираю себе одного свидетеля со стороны мужа «богородицы», человека скромного, с усталым лицом, спрашиваю, в чем, по его мнению, виновата «богородица».

Выходило из его рассказа, что виновата она была в том, что он в нее верил.

– Вы ученые люди, – говорил он, – вам легко не поверить, а нам, темным людям, все верится.

Работал несколько лет на фабрике и отдавал деньги ей для общины, а она вон себе дома выстроила.

– Перестали веровать из-за домов?

– Из-за этого. И потом она меня с женой разлучила: я ушел, а жена осталась.

– Почему же ей дома не мешают?

– Женщина…

И правда, верующая половина свидетельской состоит больше из женщин, сидят овечками, светятся, как восковые свечи. Какая из них жена неверующего мужа, трудно сказать: все одинаковы в чем-то главном, так что и не замечаешь черт их внешнего лица. Зато у фавнов и сатиров все разные лица, а уж у самого главного мужа так все и движется в разные стороны: очень беспокоен.

Третья, самая интересная, группа свидетелей – это представители разного царства петербургских хлыстов: бывший «новодеревенский Христос», учитель «Охтенской богородицы», старичок светящийся, но сильно запивающий. Великан Рябов, косая сажень в плечах, красавец с горящими глазами. Несколько лет тому назад он, я помню, подавал митрополиту Антонию прошение, чтобы допустить его с проповедью христианства к хулиганам в притоны и вертепы, обещался всех их собрать «под голубое христианское знамя», приговаривая постоянно: «Хулиганчики, хулиганчики, сколько в вас божественного!» Настоящий Стенька Разин, только вот мешает эта какая-то его особенная религия. Совсем особенный человек Легкобытов, основатель, быть может, самой интересной во всем свете секты «Начало века» и признаваемый некоторыми, как Рябов, за антихриста. Все эти различные, враждебные в своих толках хлыстовства люди пришли сюда защищать «богородицу». Не было между ними только замечательного человека А. Г. Щетинина, кочующего между хлыстами, революционерами и сыскным отделением департамента полиции. Все они мне были хорошо знакомы по прежним продолжительным с ними беседам. Рябов теперь уже совсем по-дружески подходит ко мне и, глядя на мою вечно дымящуюся трубку, говорит:

– Брось ты свой самовар!

Я отвечаю, что трубка один только из бесчисленных моих пороков и что вообще оставил надежду спастись этим путем.

Другие «цари» поддержали меня.

– Ничего в этом нет дурного, – сказал бывший «новодеревенский Христос», – коптит, вот и все.

– Ветхого Адама коптит! – поддержали другие. – Внутреннего человека это не коснется.

– Все-таки ж внутренний человек его преклонился перед страстью, – возразил Рябов.

– А почему ты думаешь, что он преклонился: внутренний человек, может быть, об этом у него и не думает, от ветхого Адама до внутреннего далеко.

– Огромная дистанция! – согласились все.

Только упрямый Рябов по-прежнему настаивал на своем:

– Лежат мертвецы рядом, разлагаются, друг другу не пахнут, а подходит живой человек и не может терпеть.

– Отойди в сторону; пусть мертвые с мертвыми, какое нам до этого касательство.

Так мало-помалу от моей трубки и ветхого Адама перешли вообще к обсуждению связи внутреннего мира с внешним, личного и общественного, к «божественному делу» Дарьи Васильевой и к суду над ней.

– Суд? – говорил «новодеревенский Христос», – вот мы сейчас здесь внутри сидим и все глазом видим, кто прав, кто виноват, а суд за каменной этой стеной, между ним и нами непереходимая пропасть.

Эту пропасть он почему-то назвал словом «Астраль» и объяснил ее так, что в каждом из нас три человека: плотский, душевный и духовный, пропасть Астраль лежит между средними людьми, где каждый знает только себя, а другого не видит. Так и судья не может увидеть нас: между судьей и нами пропасть Астраль.

– Эту пропасть судья перейдет, когда установит «я» внутреннего человека, а когда он установит, то увидит это свое «я» в другом человеке, в обвиняемом, и когда он это увидит, то признает виновным себя самого и, значит, судить ему будет некого: сам виноват. Поэтому сказано: «Не судите и не судимы будете».

На это я сказал, как же нам теперь при таком признании судить: вот сейчас нас позовут всех к присяге.

– Что же, – ответили мне, – и будем судить, как люди плотские и греховные, внутреннего человека это не касается, суд есть сила греха.

И, в самом деле, через несколько минут после этого разговора, все эти люди принимали присягу, целовали крест и Евангелие совершенно так же, как верующие православные люди. Как и обыкновенных людей, их вела к этому «сила греха».

Исключительный по суровости приговор суда над «Охтенской богородицей» не вызвал во мне обычного чувства сострадания, потому что я уже предвижу торжество внутреннего человека «Охтенской богородицы». Сострадание бывает там, где поруганная плоть ищет заступничества духа на стороне, наивно веря в соседа, восклицая: «Братцы, помогите!» А у хлыстов давно уже в себе самом найдено заступничество. Они вообще неистребимы ни с какой стороны. Хлыстовство – это другой конец староверства. Это – неумирающая душа протопопа Аввакума, теперь уже глубоко равнодушная к своей казненной плоти, бродит по нашей стране и вселяется безразлично в какую плоть.