Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша - [215]

Я был бы совершенно неправ, если бы все современное «религиозно-философское движение» в интеллигенции характеризовал бы психологически как стремление повертеться с хлыстами. Совсем даже напротив, тем оно и отличается от всех прежних движений, что стремится отстоять внецерковную культуру, которой тайно враждебно православие и явно враждебно хлыстовство, но для живого человека и нетерпеливого крайне тягостна эта ученая религия, в которой «Христос и Антихрист» обратились в героев исторического романа. Признавая разумом всю огромную ценность задач людей, взявших на себя крест спасти во Христе мировую культуру, втайне, сердцем, я, как понимаю теперь, был с людьми, протестующими этому движению, и горел любопытством посмотреть, как они, такие ученые люди с лысинами и в очках, будут вертеться с хлыстами. У меня были кое-какие связи у хлыстов, но при моем настроении нечего было и думать, чтобы меня допустили к каким-нибудь радениям: притворяться я не умел. «А вот они, эти специальные мистики, – думал я, – наверное же, имеют что-нибудь общее». Слух о моих связях распространился, и вот однажды приятель мой подвел ко мне главного мистика.

– У вас какая платформа? – спросил он.

Я растерялся. С самого начала знакомства моего с декадентами поразил меня их обыкновенный рассудочный язык: пишут таинственно, говорят и живут обыкновенно. Я уже заметил такое странное явление, но ничего подобного я не мог ожидать: «Какая ваша платформа?»

– Языческая или христианская? – подсказал мистик.

Дело мое было совсем плохо, но приятель, хорошо понимавший меня, выручил:

– Христианская, конечно, христианская!

И подошли еще другие подобные люди с христианской платформой, и все мы тут же условились ехать к «богородице».

Все было необыкновенно в нашем путешествии к Дарье Васильевне: и как собрались в моей комнате, я то есть, и как мы в шубах сидели молча, дожидаясь остальных членов экспедиции, – все-таки же это была ученая экспедиция, хотя и протестующая крайней учености главной струи религиозно-философского общества. И как потом ехали на извозчиках по цветущему саду – белыми цветами представлялся иней деревьев, освещенный электричеством уличных фонарей. Было очень много этих белых деревьев, и потому только я теперь догадываюсь, что это было в Лесном, а не на Охте, как почему-то представляется. В это время «Охтенская богородица» жила в Лесном на какой-то глухой улице: тянулись серые заборы, и всюду были эти зимние деревья в белых цветах. Постучались прямо в забор, и оттуда мужской голос спросил нас, кто мы такие и зачем. Только было как-то неловко от этой таинственности, до того уж все были почтенные люди. Я очень боялся рассмеяться в самый главный момент. По скрипучей деревянной лестнице с половиками ввели нас в необыкновенно чистую комнату и оставили сидеть и дожидаться. В полной пригородной зимней тишине куковала кукушка на старинных часах. Кот вышел к нам какой-то особенный, подосланный. Только что приятель мой высказал потихоньку одно свое предположение о подосланном коте, как вдруг показалась «богородица».

Не знаю, оттого ли, что настоящую богородицу я всегда себе представляю старушкой, или чистота комнаты напомнила мне строгую опрятность старообрядческих скитов, только я представлял ее себе суриковской старухой. Вышла же к нам совсем не старая, красивая женщина в зеленом платье, с черной косынкой и чуть-чуть напудренная. Начались вопрошания мистиков из области астрального мира, в котором я ничего не понимал, она отвечала строго, обдуманно и так, главное, значительно и как-то верно, очень верно. Спрашивали все по очереди, и со страхом ожидал я, что очередь неминуемо должна подойти ко мне. У меня вертелся в голове только что прочитанный роман Ропшина «Конь бледный»; когда очередь дошла до меня, я спросил «богородицу» на тему романа: вот я, положим, русский революционер и хочу бросить бомбу, я должен убить… как отнесетесь ко мне, как вы спасете меня?

– Убить? – сказала «богородица». – Что же, и убейте, это ваше дело. Это природа, внешнее… Я думала, что вы приехали посоветоваться со мной, как нужно управлять людьми, а не убивать их.

Вот и на все так отвечала, точно, умно, сильно. И совсем не географически вспоминаются мне эти зимние деревья в белых цветах.

Получив известные впечатления от «богородицы», я лично не в состоянии принять обвинение в ее безнравственности и решительно присоединяюсь к ее защитникам. Вся свидетельская разделяется на совершенно отличные породы людей. Во главе одной группы «плотский» муж «богородицы», за которого она некогда вышла замуж, как все выходят, и потом его прогнала. У него и вид такой, мужа прогнанного и большого прехитрейшего домогателя: все шепчется, все поглядывает туда и сюда. Он предводитель мирской части свидетельской, неверующий в «богородицу», вождь фавнов и сатиров. Невдалеке от них великолепный православный батюшка «режет» какого-то безбородого, безусого юношу, должно быть, скопца:

– Знаем мы вас! У нас одна богородица, у вас сколько хочешь, знаем мы вас!

– И у вас не одна: Тихвинская, Казанская.

– Молчите, богохульник!