Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы, 1917-1932 - [10]

    И попал ко вшам в окоп.

Исходил земные дали,

Шинеленка, как тряпье…

Покурить бы хоть с печали,

Да в кисете… Эх, житье!

    Пленным немцам на привале

    Под Варшавой роздал все.

Подсади, земляк, в повозку,

Истомился, не дойти.

Застучал приклад о доску,

Сердце замерло в груди —

    Ветер гнет и рвет березку,

    Пыль кружится на пути.

За оврагом перепалка:

Пули елочки стригут…

Целовала, как русалка,

А теперь — терзайся — тут!

    Хочешь водки? Пей, не жалко!

    Завтра все равно убьют.

<1923>

Привал *

У походной кухни лентой —

Разбитная солдатня.

Отогнув подол брезента,

Кашевар поит коня…

В крышке гречневая каша,

В котелке дымятся щи.

Небо — синенькая чаша,

Над лозой гудят хрущи.

Сдунешь к краю лист лавровый,

Круглый перец сплюнешь вбок,

Откроишь ломоть здоровый,

Ешь и смотришь на восток.

Спать? Не клонит… Лучше к речке —

Гимнастерку простирать.

Солнце пышет, как из печки.

За прудом темнеет гать.

Желтых тел густая каша,

Копошась, гудит в воде…

Ротный шут, ефрейтор Яша,

Рака прячет в бороде.

А у рощицы тенистой

Сел четвертый взвод в кружок:

Русской песней голосистой

Захлебнулся бережок.

Солнце выше, песня лише:

«Таракан мой, таракан!»

А басы ворчат все тише:

«Заполз Дуне в сарафан…»

<1923>

Пленные *

У «Червонного Бора» какие-то странные люди.

С Марса, что ли, упали? На касках сереют чехлы,

Шинелями, как панцирем, туго затянуты груди,

А стальные глаза равнодушно-надменны и злы.

Вдоль шоссе подбегают пехотные наши михрютки:

Интересно! Воюешь, — а с кем, никогда не видал.

Тем — табак, тем — краюшку… Трещат и гудят прибаутки.

Люди с Марса стоят неподвижнее скал.

«Ишь, как волки!» — «Боятся?» — «Что сдуру трепать языками…

В плен попал, — так шабаш. Все равно что воскрес…»

Отбегает пехота к обозу, гремя котелками.

Мерно двинулись каски к вокзалу под темный навес.

<1923>

Письмо от сына *

Хорунжий Львов принес листок,

Измятый розовый клочок,

И фыркнул: «Вот писака!»

        Среди листка кружок-пунктир,

        В кружке каракули: «Здесь мир»,

        А по бокам: «Здесь драка».

В кружке царила тишина:

Сияло солнце и луна,

Средь роз гуляли пары,

        А по бокам — толпа чертей,

        Зигзаги огненных плетей

        И желтые пожары.

Внизу в полоске голубой:

«Ты не ходи туда, где бой.

Целую в глазки. Мишка».

        Вздохнул хорунжий, сплюнул вбок

        И спрятал бережно листок:

        «Шесть лет. Чудак, мальчишка…»

<1923>

В операционной *

В коридоре длинный хвост носилок…

Все глаза слились в тревожно-скорбный взгляд.

Там за белой дверью красный ад:

Нож визжит по кости, как напилок,—

Острый, жалкий и звериный крик

В сердце вдруг вонзается, как штык…

За окном играет майский день.

Хорошо б пожить на белом свете!..

Дома — поле, мать, жена и дети —

Все темней на бледных лицах тень.

      А там, за дверью, костлявый хирург,

      Забрызганный кровью, словно пятнистой вуалью,

      Засучив рукава,

      Взрезает острою сталью

      Зловонное мясо…

      Осколки костей

      Дико и странно наружу торчат,

      Словно кричат

      От боли.

      У сестры дрожит подбородок,

      Чад хлороформа, как сладкая водка,—

      На столе неподвижно желтеет

      Несчастное тело.

      Пскович-санитар отвернулся,

      Голую ногу зажав неумело,

      И смотрит, как пьяный, на шкаф…

      На полу безобразно алеет

      Свежим отрезом бедро.

      Полное крови и гноя ведро…

      За стеклами даль зеленеет —

      Чета голубей

      Воркует и ходит бочком вдоль карниза.

      Варшавское небо — прозрачная риза

      Все голубей…

      Усталый хирург

      Подходит к окну, жадно дымит папироской,

      Вспоминает родной Петербург

      И хмуро трясет на лоб набежавшей прической:

      Каторжный труд!

      Как дрова, их сегодня несут,

      Несут и несут без конца…

<1923>

Легенда *

Это было на Пасху, на самом рассвете:

Над окопами таял туман.

Сквозь бойницы чернели колючие сети,

И качался засохший бурьян.

Воробьи распевали вдоль насыпи лихо.

Жирным смрадом курился откос…

Между нами и ими печально и тихо

Проходил одинокий Христос.

Но никто не узнал, не поверил виденью:

С криком вскинулись стаи ворон,

Злые пули дождем над святою мишенью

Засвистали с обеих сторон…

И растаял — исчез он над гранью оврага,

Там, где солнечный плавился склон.

Говорили одни: «сумасшедший бродяга»,—

А другие: «жидовский шпион»…

<1920>

В штабе ночью *

В этом доме сумасшедших

Надо быть хитрей лисы:

Чуть осмыслишь, чуть очнешься —

И соскочишь с полосы…

Мертвым светом залит столик.

За стеной храпит солдат.

Полевые телефоны

Под сурдинку верещат.

На столе копна пакетов —

Бухгалтерия войны:

«Спешно». «В собственные руки»…

Клоп гуляет вдоль стены.

Сердце падает и пухнет,

Алый шмель гудит в висках.

Смерть, смеясь, к стеклу прильнула…

Эй, держи себя в руках!

Хриплый хохот сводит губы:

Оборвать бы провода…

Шашку в дверь! Пакеты в печку! —

И к собакам — навсегда.

Отошло… Забудь, не надо:

С каждым днем — короче счет…

Перебой мотоциклета

Закудахтал у ворот.

<1923>

Чужая квартира *

Поручик Жмых, сорвав с дверей печать,

Нас водворил в покинутой квартире:

Железная, разрытая кровать,

На синей печке кафельные лиры,

На стенке, позабытый впопыхах,

Портрет приготовишки в новой форме.

Лишь час назад, на чьих-то сундуках,

Мы под дождем дрожали на платформе.

Чужой уют… Увы, не в первый раз