Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы, 1917-1932 - [12]

<1923>

Ода на оставление доктором Држевецким 18-го полевого госпиталя *

Вы слышите сдержанный внутренний плач,

Исполненный скорбью недетской?

Покинул, покинул нас главный наш врач,

Коллежский советник Држевецкий!

        Он светел был духом и черен лицом,

        И матерью был нам, и был нам отцом…

Всегда у руля, сквозь туманы и тьму

Он вел свой корабль госпитальный.

Со всякою всячиной лезли к нему

И врач, и сестра, и дневальный —

        Но все разрешал он, как царь Соломон:

        Разумно — согласен, нелепица — вон!

Любил чистоту он, как юноша ром,

Чуть что, багровел он, как свекла,

Зато даже мухи не смели при нем

Садиться и гадить на стекла…

        И щетки, и швабры, и метлы весь день

        За каждым окурком гонялись, как тень.

С утра он по лестнице мчался в галоп:

То в ванной мелькнет, то у пробы,

Минута — сидит и глядит в микроскоп,

Как вертят хвостами микробы,

        Мгновенье: стоит в амуничных дверях —

        И мчится фельдфебель к нему на рысях…

Больных обряжали ли спешно в отъезд,—

Как тигр, он гонял по палатам,

С челом непокрытым летал на подъезд

И черта сулил провожатым…

        Отправит — и снова грохочут слова:

        «Не шаркай туфлями! Халат в рукава!»

О том, как умел он писать рапорта,

Здесь память еще не угасла:

Об отпуске ль дойных коров из гурта,

Об отпуске риса и масла…

        И рок никогда к нему не был суров:

        Давали и масло, и дойных коров…

А как восседал он за общим столом!

Как шах, как пружина из стали!

И сестры с опущенным долу челом

Гирляндой его окружали…

        Сидел он и ел, и за всем его взор

        Следил, как за хором следит дирижер.

Ушел… Овдовели теперь мы, увы…

Воскликнем же с нежностью детской:

Да будут пути его мягче травы!

Да здравствует доктор Држевецкий!

        Он светел был духом и черен лицом,

        И матерью был нам, и был нам отцом.

1917, 2 февраля

Псков

Памяти генерала К. П. Губера *

Жил старик в Житомире, в отставке,

Яблони окапывал в саду,

А пришла война, поднялся с лавки

И, смеясь, сказал родным: «Пойду!

        Стар? Ну что ж, и старики нужны.

        Где мои с лампасами штаны?»

Днем и ночью ездил он вдоль фронта,

Воевал с холерой, с сыпняком.

Козырек огромный в виде зонта

Всем врачам был в армии знаком.

        Пищу пробовал, нещадно гнал воряг,

        Не терпел ни трусов, ни бумаг.

Лез в окопы проверять приказы:

Как одеты? Что едят и пьют?

И у всех ли есть противогазы?

Чуть не так — наладит в пять минут.

        И в окопах вслед ему порой

        Раздавалось: «Это, брат, герой!»

А когда в дни лютой суматохи,

В дни, когда ломился русский стан,

Лазареты мчались, словно блохи,

И на станциях томились сотни ран,—

        Сколько раз бессонный генерал,

        Как коня, смирял безумный шквал.

Труд бессменный, слякоть, ночи в поле,

Все он снес — такой уж был закал.

В Петербург далекий поневоле

С армией на отдых он попал —

        Простудился и в крупозке злой

        Сгинул в утро, брезжущее мглой.

Хоронили в полдень на Смоленском.

Пели трубы, люди в ногу шли.

На гробу, овеян плачем женским,

Козырек защитный плыл вдали.

        Воробьи чирикали кругом…

        Все-таки не голый фронт, а дом.

Спи, старик! Ты был и прост и честен.

Сколько жизней ты сберег в полях…

Подвиг твой был людям неизвестен —

Пусть цветет в моих простых стихах.

        Пусть цветет… Ты вовремя ушел

        В тишину лазурных, вечных сел.

<1923>

Сестра *

Сероглазая женщина с книжкой присела на койку

И, больных отмечая вдоль списка на белых полях,

То за марлей в аптеку пошлет санитара Сысойку,

То, склонившись к огню, кочергой помешает в углях.

Рукавица для раненых пляшет, как хвост трясогузки,

И крючок равномерно снует в освещенных руках,

Красный крест чуть заметно вздыхает на серенькой блузке,

И, сверкая починкой, белье вырастает в ногах.

Можно с ней говорить в это время о том и об этом,

В коридор можно, шаркая туфлями, тихо уйти —

Удостоит, не глядя, рассеянно-кротким ответом,

Но починка, крючок и перо не собьются с пути.

Целый день она кормит и чинит, склоняется к ранам,

Вечерами, как детям, читает больным «Горбунка»,

По ночам пишет письма Иванам, Петрам и Степанам,

И луна удивленно мерцает на прядях виска.

У нее в уголке, под лекарствами, в шкафике белом,

В грязно-сером конверте хранится армейский приказ:

Под огнем из-под Ломжи в теплушках, спокойно и смело,

Всех в боях позабытых она вывозила не раз.

В прошлом — мирные годы с родными в безоблачном Пскове,

Беготня по урокам, томленье губернской весны…

Сон чужой или сказка? Река человеческой крови

Отделила ее навсегда от былой тишины.

Покормить надо с ложки безрукого парня-сапера,

Казака надо ширмой заставить — к рассвету умрет.

Под палатой галдят фельдшера. Вечеринка иль ссора?

Балалайка затенькала звонко вдали у ворот.

Зачинила сестра на халате последнюю дырку,

Руки вымыла спиртом, — так плавно качанье плеча,

Наклонилась к столу и накапала капель в пробирку,

А в окошке над ней вентилятор завился, журча.

<1923>

На поправке *

Одолела слабость злая,

Ни подняться, ни вздохнуть:

Девятнадцатого мая

На разведке ранен в грудь.

Целый день сижу на лавке

У отцовского крыльца.

Утки плещутся в канавке,

За плетнем кричит овца.

Все не верится, что дома…

Каждый камень словно друг.