Том 2. Брат океана. Живая вода - [7]

Яртагин удивился:

— Купец сказывал, ты хорошо торговал. Купил целый ящик табаку.

— Вижу, торговал и ты. И тебе Ландур оставил ящик табаку, — сказал Сень и отвернулся от Яртагина.

Гость вздохнул и понуро, спотыкаясь на гладком месте, пошел к своей лодке. Когда он взялся за весла, немножко приободрился: торговал он все-таки не так уж плохо, у него хоть весла остались, а Сень продал и весла.

Всего-навсего прошли четыре маленьких года, в каждом по одной зиме и по одному лету, весну и осень можно не считать, они здесь короткие, а Сень уже совсем не тот, стоит — держится за поручни, и сыновей у него — одни Кояр, младший не захотел, видно, жить в холодном шалаше, без хлеба, без перочинного ножа и умер.

Сень торопливо бормочет, что с половины зимы ели белку, а когда выбрались из тайги к реке, вплоть до полой воды копали коренья, толкли березовую кору. Женка лежит в цинге, забыла про шаль и бисер, сын молчит про ружье, теперь бы им какой-нибудь завалящий сухарик.

— А мука где? — Ландур глядит в счетную книгу. — Сорок пудов брал муки-то.

— Брать — брал, только скоро съел.

— Не распускал бы брюхо. Хочешь есть — иди собирай барахло, чалься к пароходу!

Сень опять: женка плоха.

— Я что сказал? — Ландур хватает рупор: — Эй, ходи, якорь!

Скрипит якорная цепь, бегом кружат матросы ворот, Сень и Кояр, спотыкаясь и падая, переносят в лодку шалаш, котел, сгоняют собак, а Ландур кричит: «Живо, живо!» — ему все мерещится: вот-вот догонит его Феоктистов.

Погрузили все, утрясли, постелью сложили невод, перенесли на него женку, вахтенный матрос кинул с парохода канат, Сень подхватил его — и флотилия двинулась. На берегу остались три оленя, один пес, старый шалаш, лодка, дырявая сеть и сторож этого добра — двенадцатилетний Кояр.

На следующей остановке принес пушнину остяк Яртагин. Начался обычный Ландуров торг: Яртагин остался без пушнины, без хлеба и в долгу. Он ходил за Ландуром по палубе, хватал его за руки.

— Как жить, как? Бери неводить, буду как молодой.

— Какой ты неводчик, — огрызался Ландур. — Труха!

Был Яртагин стар, худ, сгорблен, глаза слезились.

— Надо умирать? Скажи, умирать?!

— Зачем умирать? Давай на пароход девку!

На палубе появилась дочь Яртагина, Нельма. Она была как большая тряпичная кукла: на плечах рваный меховой балахон, голова и лицо закутаны старой рыжей шалью, на ногах чулки из лоскутков оленьей кожи.

Нельму окружили матросы, сдернули с нее шаль.

— Э-ге, красивенькая!

Один ткнул пальцем в грудь: и тугонькая!

— Отойди! — крикнул матросам Ландур, взял Нельму за подбородок. — Будешь пароход убирать, понимаешь, пароход… Хлеб будет и одежа будет.

Нельма метнула глазами на отца, на матроса, на Егора: надо было узнать у кого-то, отчего так подешевел хлеб, раньше давался он за пушнину, зарабатывали его охотники, а не девки.

Остановилась взглядом на Егоре, подумала, что этот человек чужой тут: стоял он особняком на мостике, странно одетый, — кругом весна, солнце, а на нем теплый бушлат, валенки, шапка — наверно, несчастный, больной и ее, несчастную, не обманет.

Егор положил ладонь на ладонь так, что из пальцев получилась сеть. Нельма поняла, обрадовалась и сама сделала руками такую же сеть.

— Что? Неводить… — Ландур нахмурился. — Неводчиков у меня много, а пароход подмести некому. — Поднялся к Егору. — Какие неводчики… нахлебники! Девку вот жалко. Эй, Яртагин, чалься!

Потом со своей высоты Егор частенько высматривал в остяцких лодках черноволосую голову девушки с широким желтоватым лицом, с косоватыми в густых ресницах глазами. Находил и приподнимал шапку: «Здравствуй!» Голова кивала торопливо: «И ты здравствуй!» Потом надолго куда-то пряталась.

Как угорелое, без отдыха кружилось северное незакатное солнце. Куда ни глянешь — редины, просветы. Вместо сплошной тайги — жиденькие перелески корявых березок, лиственниц, ползучий тальник. Потом и это исчезло, во всю ширь земли раскинулись моховые болота и озера.

Ландур гремел:

— Отдай якорь! Ходи!

На палубе мелькали новые и новые лица, гудели пьяные голоса. Один за другим исчезали с берегов шалаши, за пароходом удлинялся хвост лодок: к лодке Сеня причалился остяк Яртагин, к нему — эвенки, долганы, юраки.

Конец пути был на пороге океана, у пустынных Бреховских островов.

Рыбаки расселились по островам неводить, матросы стали к бочкам солить рыбу, Егор Ширяев получил толстую, как библия, книгу для записей, огромные счеты и старые лживые весы: на время путины Ландур назначил его приемщиком рыбы.

Но не прошло и недели, как Егор был разжалован, Ландур обнаружил за ним неслыханное преступление: Егор, оказалось, исправил весы; когда сдавали осетрину, так и записывал: осетрина; а если сдавали костерь, то — костерь. К весам встал более надежный приемщик: весы испортил, осетрину переписал на костерь, а костерь — на селедку.

— Тебе придется к бочкам, на засол, — сказал Ширяеву Ландур.

— А я, пожалуй, совсем уйду. Свет велик, разминемся.

И Егор уехал на дальние пески к Яртагину.

Минул день, другой, а Егор все жил у Яртагина, помогал тянуть невод, потрошить рыбу, собирать дрова, по ночам охранял лодку и рыболовные снасти, около них на берегу устроил и постель.