Том 2. Брат океана. Живая вода - [34]

— Ты как, — спросил Игарка Василия, — поедешь с нами иль полный срок будешь досиживать?

— Я свой срок отбыл.

— Как так?.. Говорил, пять годов назначено.

— Мало ли что назначено, а я свой знаю… Год мне сроку.

— Кто сбавил-то? Когда?

— Я сам. — Василий отложил топор, пригласил Игарку на бревнышко покурить.

— Замечал, как появляются новые острова? Лет сто, а может, пятьсот, река собирает песок, гальку, всякий мусор. И все тайком, в глубине. Потом в какое-нибудь одно половодье подбросит еще немножко, и бац — готов остров! Похоже на это и у меня. Тосковал, бегал, злобился, выдумывал всякие утехи и не догадывался даже, что все это складывается одно к одному, в «остров». Для жандармов, для полицейских я — ссыльный, должен сидеть здесь пять годов и мучиться по-всякому. На муку и загнали сюда. А вот, к примеру, на твой взгляд, кто я такой, как бы ты поступил со мной, будь твоя воля?

— Ребячьи спросы, ребячьи. И тот, ребенок, не станет спрашивать такое.

— Знаю, ты отпустил бы. Ну, а другой?

— И другой, и всякий, кто не пристав. Говорю, не спрашивай, и так ясно.

— А кого в мире больше, кто в нем главный, кто жизнь делает?

— Известно — мы. Народ.

— Вот и получается: ссыльный и опальный я только для жандармов, а для всех прочих, для человечества — вольный гражданин. И совсем не надо мне торчать пять годов. Должен я, как все, работать и бороться. И срок устанавливать по работе, а не оглядываться на жандармов. Теперь, кто же я здесь, у тебя? Что я должен делать? В свое время и сюда придут люди. Земля ваша не вечно будет пустыней. В это я твердо верю. И если уж попал сюда, то должен просмотреть все и обдумать. Я здесь вроде ходока от человечества.

— А год-то, год почему? Примета какая-нибудь?

— Жизнь годом меряют.

— Ну?

— Не доживешь год, и будет «тпру». Если уж попал сюда, надо все как следует обсмотреть.

— Да зачем?

— Может, пригодится. Приеду туда, домой, спросят: «Как там, у Игарки, в июле, снег падает?» А я не знаю, не дождался июля. «Вот так ходок, скажут, послать его обратно», — и завернут раба божьего. Настоящий ходок всегда живет не меньше года. Не я выдумал это, а деды, по долгому опыту.

— Тогда и на второй надо оставаться, этот год, знаешь — тпру — пятнадцатый, днем меньше, надо прожить високосный.

Оба посмеялись.

Работая, Игарка все оглядывался на Василия и раздумывал: «Забавный паренек, то убежал по-ребячьи, то — хочу год. Насчет ходока ловко придумал. Расстанемся — пожалуй, и затоскую».

Припомнил Василия, каким он прибыл, поставил рядом того и этого. Разнились сильно. Сквозь бороду уже не сквозила кожа, лежала борода плотным курчавым пластиком. Волосы отросли, закрывали воротник. Одет по северному обряду: широкий мешковатый халат из серого сукна, на ногах — вроде чулок, унты из оленьей кожи, шерстью наружу, на бедре — охотничий нож в берестяных ножнах.

«Повязать платком — настоящий северный человек будет, остяк. В дорогу надо бы по-другому, а то больно приметен».

Наряд этот и, кроме того, зимнюю парку сшила Василию Нельма. По-своему все было прекрасно, сделано с любовью; на подол, рукава и ворот парки положен узор из темного и белого меха, унтики вышиты бисером, — но тем и приметнее.

— А, слышь, урядник приехал бы до года и сказал: «Ты свободен», — тоже проживешь год? — спросил Игарка.

— При чем тут урядник? Говорю, я здесь не ссыльный. На урядника наплевать мне.

— Тогда надо поскорей чинить лодку. Болтаться здесь да выдумывать всякое, бирюльки Яртагину — не стоит.

У Яртагина был целый ящик игрушек: звери, нарты, луки, стрелы. Кроме того, около избенки бежал свой маленький Енисей, тот самый поток, который начал весну.

Василий наделал Яртагину кораблей и лодок, поставил на поток остров (перенес с болота кочку), с берега на остров перекинул мост. А мальчишке хотелось все нового и нового.

Его свободная, только что начавшая жить душа знала одно стремление: видеть, узнавать, пробовать и дивиться. К знакомому была равнодушна и даже жестока: игрушечные олени, нарты, охотники и звери побывали у Яртагина в руках и стали скучны, давно лежат на дне ящика забытые.

«А на прощанье все-таки надо сделать что-то», — подумал Василий и потом несколько вечеров работал пилой, топором и рубанком. Наделал гору кубиков, брусков, колесиков, планок.

Яртагин с тревогой поглядывал на груду, брать не решался: дядя, наверно, себе делает — мне давно бы довольно. Потом всю груду Василий перенес к игрушечному Енисею и выстроил что-то красивое, интересное, но непонятное. Не то что маленький Яртагин или Кояр, а даже Вакуйта, женка Сеня и Нельма не знали этому имени, ничего похожего не встречали в земной жизни и решили: выстроил Василий загробную.

— Город, — сказал Василий. — Это на прощанье. Больше, Яртагин, не проси, больше некогда.

Наступил последний день. Василий с утра вышел из дома. Сначала оглядел с холма бескрайные неодолимые просторы… «Сколько места для работы, для творчества и счастья! Люди, товарищи, идите смело, земля надежная! На берегах, поближе к реке, и по островам, куда забегает в половодье вода, растут всякие травы. Поработать — вырастет и хлеб. Не хватит чистого места — можно сорвать мох. Мерзлоты бояться не надо, если уж лес, кусты, звери, птицы приспособились к ней. Птицы из Африки, с Цейлона, из Японии прилетают миллионами каждое лето. Лес свой — неважный, зато достать хороший просто: брось в Енисей, приплывет сам. Везите кур, коров, лошадей. Солнце вот немножко дурное, летом густо, а зимой нет совсем, но к этому можно привыкнуть, особенно при деле».