Том 2. Брат океана. Живая вода - [2]

Когда Егору настало время жениться, в соседних поселках не было ни единой взрослой девушки. Пришлось ждать, пока подрастут девчонки. Подросли. Заслал Егор сватов к одной — отказ: сговорилась невеста с Павлом; заслал сватов к другой, и тут отказ: невеста сговорилась с Петром. Кинулись сваты в сторону от реки, по глухим таежным поселкам, и нашли третью невесту, а Егор поглядел на младшего брата — усы пробиваются, завтра полным женихом станет — и махнул на невесту рукой: пускай достается Веньямину!

Ширяевы завтракали. Павел, Петр и Веньямин вдруг, как по сговору, отложили ложки.

— Нынче как будем ходить? — спросил Павел и дерзко взглянул на Егора.

Павлу ответил отец:

— Как ходили, так и будем.

Сам отец ходил первым, лоцманом, Егор — вторым, Павел — старшим помощником, Петр — младшим.

— А Веньямин? — разом спросили Павел и Петр.

— Подождет. Не могу я выдумать для Веньямина другой порог.

— Одному уходить надо из дому, — сказал Павел, не сводя глаз с Егора.

— И это дело. Пойдет Веньямин — держать не стану, Ширяевых немало по реке ходит.

— У Веньямина жена, дите. Куда он пойдет, в матросы? Сперва лоцманом надо сделать, потом гнать.

Не успел договорить Павел, как зашумела его жена, Степановна:

— И Маришке нечего жиреть в девках. Вон спина-то какая, на телеге можно ездить. Скоро в дверь не пройдет, расставлять дверь-то придется.

Лоцман покосился на сноху.

— Чем наперечила тебе девка?

— Тятенька, не надо! — Мариша зябко повела плечами и вышла. Следом за ней — Егор, отец, потом — все прочие. В доме остались одни маленькие, какие еще не умели ходить, но и эти, кто ползком, кто криком, погнались за большими.

Дом Ширяевых стоял у самой реки, позади него поднимался высокий крутогор, похожий на дугу. На горбинке крутогора, где был главный солнцепек, ширяевские бабы любили белить холсты. В тот день зеленая горбинка забелела, как под снегом: Мариша расстелила сорок холстов.

«Выбелю и уйду. Подберет какой-нибудь шелудивый михрютка. Глядите, братики и сношеньки, радуйтесь!»

Целый день бродила она около порога, все хмурилась, кусала губы и тешилась замыслом, что уйдет к михрютке, на весь Енисей ославит братьев и снох. Вспомнила, как приезжал на порог уполномоченный речного надзора, поглядел на Маришу и в удивлении хлопнул старого лоцмана по плечу: «Мастер, где ты раскопал такую сношку? Краля, прямо краля!»

Когда ему сказали, что Мариша — не сноха, а дочь, и лет ей только шестнадцать с половиной, уполномоченный долго не хотел верить, а на прощанье снова сказал: «Дорого стоит девка, дорого!»

«Дорого… Сношеньки готовы толкнуть в омут».

Вечером Мариша снова поднялась на бугор, собрать холсты: там росли сосны, и по ночам падала с них на холсты ржавая едучая роса.

«Нет, братики и сношеньки, не увидите этого. Вытолкнуть задумали, а я возьму да останусь старой девкой. Не избудете меня всю жизнь».

Собрав холсты, Мариша заперлась в клети, из сундука с приданым достала перину, две подушки, атласное одеяло, кружевную простыню и застелила кровать брата Егора.

«Спи: мне теперь не для кого беречь!»

Сама легла на груду холстов — тоже незачем беречь их — и заснула с радостной думой о брате: «Спи, Егорушка».

Разбудил Маришу свет, сиреневой полосой лег ей на лицо.

«Рассветает», — подумала она и высунулась в окно посмотреть, не пора ли вставать. В западной стороне неба млела сиреневая с красной оторочкой заря, восточная сторона была темной, — стоял еще вечер, времени не было и полуночи. В месяце мае над Большим порогом — долгие зори, едва погаснет вечерняя, как зажигается утренняя. Мариша пошла обратно к холстам, чтобы снова заснуть, по пути взглянула, как спит Егор, но постель была пустая, даже не смятая. Мариша испугалась, не сделал бы Егор чего-нибудь нехорошего, вспомнила Дорофея-прадеда и пустилась к порогу, напрямик, по острым, необтоптанным каменьям.

Егор сидел у порога. «Вот мученица!» — думал о реке. Он хорошо знал ее: до того, как стать лоцманом у порога, лет шесть плавал по ней. Шла она от границ Китая, и все горами: Монгольскими, Тану-Тувинскими, Саянами.

Проходя Хакассию, вырвалась было в степь, но и отдохнуть не успела, снова окружили горы, стиснули, загнали в щель, на порог. Здесь бежала она вся в пене, как под кнутом. Громко и вечно трубил ее ожесточенный голос. Над порогом стояло облако водяной пыли. В солнечные дни над облаком вздымалась радуга.

Задумался Егор… «Уеду… Пускай не лоцманом, пускай матросом, мальчишкой при кухне, все равно уеду!» Упрекал себя, что не сделал этого раньше, тотчас же, как понял, что не жить ему у порога. А сколько раз намекали братья и снохи: «Уходи!» Умерла мать, и пока не подросла Мариша, года три стирать порты и рубахи отдавал на сторону, хаживал и в нестираном. Пожалела однажды младшая сноха, Андреевна, а Веньямин заметил это и выбросил белье из корыта. Достирывал Егор сам.

Теперь он думает, что намеки были и раньше, с детства. В детстве постоянно виделся ему сон: едет будто Егор вдоль реки на пароходе, едет до самого конца, а в конце, у Ледовитого моря, встречает его прадед Дорофей, ведет на свою разбитую посудину и говорит радостно: «Вот спасибо, правнучек, догадался, приехал. Нет у меня сменного. Скоро сто лет будет, как стою на вахте без сна и без отдыха. Становись-ка к рулю, будешь моим сменным».