Том 2. Брат океана. Живая вода - [13]

Небрежно, одним глазом, пробежал Феоктистов бумагу, потом вернул ее Ландуру, а деньги скомкал и сунул в карман.

— Я не насильник. Если Егор Иваныч наложил на себя такую волю, пускай уходит. — Он пренебрежительной улыбкой наградил все ширяевское застолье.

— Егор Иваныч не виноват. Не грохались бы… — Ландур подал Феоктистову другую бумажку и при ней пять красных — долг Большого Сеня, потом третью, а всего пятьдесят четыре договора и три тысячи девятьсот шесть рублей.

Когда расчет окончился, Ландур тихонько тронул за рукав задумавшегося Феоктистова.

— А за пароход сколько желаете получить?

Феоктистов отдернул руку, вышел на середину избы.

— Эй, Павел! Утром выведешь мой пароход на порог. Начал — добивай! — И хлопнул дверью.

Ширяевский дом напоминал растоптанный муравейник, до утра не утихала в нем тревога и суета. Петр и Веньямин шушукались с женами, Степановна молилась богу, стучала в пол коленками и лбом, Павел сидел у открытого окна и поминутно чиркал спичками, прикуривая; окурки бросал за окно, а отплевывался в избу, на пол. Ребятишки постоянно вскакивали, начинали плакать, и, когда заводили слишком громко, Степановна бросала молитву, шла к ним и шлепала всех подряд, не разбираясь, кто спит, а кто канючит. Потом снова падала в передний угол. За перегородкой, в горнице, Ландур чикал счетами. Под окнами, как сторож, бродил Феоктистов. Чуя его, бешено рвался с цепи и лаял во дворе пес Шарик. Старик лоцман и Мариша были в клети. Мариша полежит-полежит, откинет полог, спросит:

— Тятя, спишь? Нет? — И скажет про Павлову ухмылку. Потом: — Талдыкин-то случайно ли явился? А Павел-то, Павел… И вот такой на пороге будет, а Егор где-то… Слышишь, батюшка?

Лоцман сердился:

— Да спи ты, спи! Утром поговорим. — А заснуть и сам не мог.

— Неужели для такого, для Павла, прадед Дорофей жертвовал жизнью?.. — не унималась Мариша. — Знай он это, бросил бы в реку, как щенков, все наше племя.

Ландур снова был в низах, уже с двумя пароходами. Не хватило у Феоктистова гордости добить свой пароход. Остановился Ландур у Большого Сеня — получить долг, который уплатил за него Феоктистову. Сень закатил на пароход три бочки соленой рыбы, сгрузил четыре сажени дров, сдал без остатку всю пушнину, даже и ту, что припас на зимнюю одежду, — и всего этого оказалось мало.

Ландур пошел глядеть по шалашам, увидел обломок мамонтова бивня.

— Припрятал. Каков гусь!..

— Где гусь?

— Ты гусь. Вор! Брал — платить надо.

— Буду платить. — Сень понес бивень к пароходу.

— Давно бы так, то-то…

— Какой тотό? — Сень остановился, судорожно хватнул воздух. — Гусь, вор, тотό… Вор бедно не живет. Ты — вор, гусь, тотό!

Как коса, метнулся кривой бивень в руках Сеня. Ландур охнул, упал. Сень замахнулся второй раз, чтобы добить купца, но не успел, налетели приказчики и матросы, втоптали Сеня в песок.

Отдышался Ландур, потребовал бивень…

— Теперь собаке не бывать в живых. — Повел разбитой, окровавленной бровью. — Эй, молодчики!

Молодчики были догадливые, вмиг управились со стоянкой Большого Сеня: оленей приглушили молотом и сбросили в кладовку пароходскому повару, — вари, друг, вволю! — собак перестреляли, шалаши сковырнули в реку, туда же сбросили нарту, лодку, котел и невод. От всего богатства древней, когда-то большой семьи остался у Сеня один набедренный нож с рукояткой из мамонтовой кости.

Пароходы прошли мимо Игарки и даже не гукнули: выезжай, мол, сам, нам стоять некогда. Подивился Игарка. Ландур и Феоктистов идут рядом, откуда взялась такая дружба? — и стал поджидать Сеня: у него пароходы останавливались, и Сень, конечно, не замедлит приехать, рассказать новости.

В ясную погоду от Игаркиной избенки явственно виднелся дымок со стоянки Большого Сеня, у Нельмы появилась даже привычка разводить свой очаг одновременно с очагом Сеня, но в тот день Нельма никак не могла разглядеть далекий дымок, хотя день был и не туманный и не облачный. Всякое думали Игарка с Нельмой: может быть, откочевал Сень, может быть — болезнь свалила всю семью; а вернее всего — запил.

Вечером Игарка наладил лодку и отплыл проведать соседа. Нашел его на песке в луже крови, у ног его сидели женка и Кояр в слезах.

— Во что будем рядить отца нашего Большого Сеня в последний аргиш? — простонала женка.

Игарка перенес Сеня в лодку и поплыл на свою стоянку. Чтобы лодка была легче и бежала быстрей, женка и Кояр шли пешком, по берегу.

Два месяца вылежал Сень в постели и на всю жизнь остался глуховатым, с дрожью в руках. Но как только начал одолевать низенькое, из трех ступенек крыльцо избенки, вышел с Игаркой на охоту.

На первый раз принес гуся, кинул его женке на колени, сказал: «На ужин».

Женка удивилась, не слишком ли — целого гуся на один ужин. Сень утешил ее:

— Завтра будет другой.

Отвернулась женка, смахнула горячую слезу: слышала она, что муж сделал шесть выстрелов, а гуся принес одного.

Сень не обманул, гусь был и на другой день и на третий. Женка и Кояр повеселели. Однажды ночью Нельма, разбуженная Яртагином, услышала их шепот о своем шалаше, о своих собаках и оленях, о своем котле над пламенем своего очага.

«Дай им бог! — подумала Нельма и погладила сонного Игарку. — Дай бог, ему легче станет».