Том 18. Гимназическое. Стихотворения. Коллективное - [116]

В критике имена Чехова и Короленко в это время (и позже) часто ставились рядом; Чехов не был безразличен к этому сопоставлению — в той или иной форме оно не раз встречается в его письмах (см. Письма, т. 1, стр. 278; т. 2, стр. 16, 24, 130, 134, 167 и др.). Как вспоминал позднее И. А. Бунин, «однажды, читая газеты, он поднял лицо и, не спеша, без интонации сказал: „Все время так: Короленко и Чехов, Потапенко и Чехов, Горький и Чехов“» (И. А. Бунин. Собр. соч. в девяти томах, т. 9. М. 1967, стр. 225).

Уже с первых отзывов в критике отмечались коренные различия манер двух писателей. «Каждый самый маленький его рассказ, — писал о Короленко обозреватель „Южного края“, — совершеннно закончен и производит совершенно цельное впечатление <…> Не то у г. Чехова» (Г. «Рассказы» г. Чехова. — «Южный край», 1888, № 2624, 20 августа). Иллюстрированный календарь «Стоглав» посвятил специальную статью сопоставлению Чехова и Короленко. В ней, в частности, говорилось: «Эти два писателя приобрели известность почти в одно время — года два-три назад. Популярность их одинакова, хотя различия между ними очень определенны <…> У г. Чехова наблюдательность очень точная, манера рассказывать простая, фантазия у него участвует как будто только в выработке самой темы рассказа, вся же обстановка его берется из серой жизни. У г. Короленко все рассказы фантастичны; форма у него вообще очень изящна, даже изысканна; иной раз в рассказе его становятся заметны приемы оратора — умолчания, красивые фразы и т. п. У Чехова преобладает наблюдение, у г. Короленко — чувство. Г. Чехов как будто понемногу рассказывает мир, им наблюдаемый, г. Короленко рассказывает точно из своих воспоминаний, и личное чувство всегда сильно проникает его рассказ» («Писатели последнего времени. I. Чехов и Короленко». — «Стоглав». Илл. календарь на 1890 г. СПб., 1889, стр. 55–56).

В последующие годы мнение о различиях поэтики этих писателей укрепилось. В одной из первых больших статей о творчестве Короленко П. Краснов писал: «У этих писателей столько общих внешних черт, что их почти всегда называют вместе. <…> В сущности, гг. Короленко и Чехов представляют скорее контраст, нежели сходство. Г. Чехов гораздо объективнее г. Короленко и гораздо более художник. Г. Чехов более наблюдает, более точно описывает действительную жизнь, стараясь за исключением некоторых более поздних рассказов — заставить ее говорить саму за себя. Напротив, г. Короленко всегда имеет какую-нибудь руководящую идею, которая проходит через весь рассказ, а описанные в нем события только группируются вокруг этой общей идеи, поясняют ее. Г. Чехов — реалист; г. Короленко — идеалист» (Пл. Краснов. Осенние беллетристы. — «Труд», 1894, № 11, стр. 440). Пожалуй, наиболее отчетливо мысль об объективности чеховской манеры в противовес лиричности «поэзии» Короленко была высказана в статье В. Голосова. Краски Чехова, писал он, «ярки, свежи, эффектны, но все же и краски и язык холодны и суховаты. Автор — большой объективист. Это не то, что В. Короленко, сочинения которого проникнуты удивительной женской мягкостью и теплотой сердца, какой-то бесконечно любящей, возвышенно-грустной поэзией» (В. Голосов. Незыблемые основы. По поводу последних произведений А. П. Чехова. — «Новое слово», 1894, № 1, стр. 377).

В письмах этого времени Чехов не раз говорил о Короленко. Все эти отзывы в высшей степени положительны — и во всех непременно есть оговорки, показывающие, что Чехов очень отчетливо ощущал разницу художественных манер своей и Короленко. «Это мой любимый из современных писателей, — пишет он А. Н. Плещееву 5 февраля 1888 г. — Краски его колоритны и густы, язык безупречен, хотя местами и изыскан». «Короленко немного консервативен, — писал он тому же адресату через год, — он придерживается отживших форм (в исполнении) и мыслит, как 45-летний журналист; в нем не хватает молодости и свежести; но все эти недостатки не так важны и кажутся мне наносными извне; под влиянием времени он может отрешиться от них» (Письма, т. 3, стр. 228). Даже в чеховской защите Короленко в споре с Плещеевым, считавшим, что тот «дальше не пойдет», виден скрытый упрек в жанровом однообразии Короленко: «На его стороне крепкое здоровье, трезвость, устойчивость взглядов и ясный, хороший ум, хотя и не чуждый предубеждений, но зато свободный от предрассудков. Я тоже не дамся фортуне живой в руки. Хотя у меня и нет того, что есть у Короленко, зато у меня есть кое-что другое. У меня в прошлом масса ошибок, каких не знал Короленко, а где ошибки, там и опыт. У меня, кроме того, шире поле брани и богаче выбор; кроме романа, стихов и доносов, я все перепробовал» (Письма, т. 3, стр. 248).

Чеховская правка текста рассказа Короленко показывает, что впечатления критики от разности манер писателей в целом совпадали с собственными ощущениями Чехова. Прежде всего он — с первых строк рассказа — исключал такие явные «поэтизмы», как «тихая песня без слов» или «неясное воспоминание о прошедшем». Сохранив фольклорно-речевую основу рассказа, Чехов в нескольких местах освободил его от прямых былинно-песенных реминисценций («…как в небе орел ширяет, как ветер темные тучи гоняет»); оставив в неприкосновенности общий синтаксический рисунок ритмизированной прозы Короленко, Чехов в некоторых местах исключил анафоры, повторы. Сохранены были и основные приметы сказового повествования — разного рода междометные присловья типа «ох», «эге», «ну». Однако, все эти приемы и стилевые приметы были как бы «разрежены» Чеховым, количественно сокращены — в ряде случаев до степени одного-двух указаний на ту или иную черту. Очевидно стремление редактирующего придать тексту большую объективную повествовательность за счет исключения прямых эмоциональных оценок рассказчика: «Ей-богу, правда!», «Тьфу, какой некрасивый!», «Вот как!» В нескольких местах сокращены авторские ремарки и текст получил характер большей разговорности («А Роман ему…», «А Опанас ему…»). О чеховской правке рассказа, кроме указ. соч. З. С. Паперного и Е. Н. Коншиной, см. также: Л.