Том 15. На Рио-де-Ла-Плате - [26]

— Спокойной ночи, сеньор! Да приснятся вам озеро и замурованная шахта! Может быть, во сне вы отыщете дорогу туда.

II ЛЮДИ БОЛАС

На другое утро я проснулся очень рано, и задолго до того, как собирался прийти йербатеро, я уже уладил все мелкие дела. Это не потребовало от меня ни труда, ни усилий. Я путешествовал как настоящий американец. Небольшой чемодан вмещал все мое имущество, а теперь его содержимое я нес на себе. Пустой чемодан я подарил кельнеру, а костюм, что надевал накануне, отдал гостиничному слуге. Несколько рубашек, носовые платки и прочие необходимые вещи лежали на столе, упакованные в кусок кожи. Я был готов к отъезду.

Я оплатил счет, а кельнер, помимо чемодана, получил еще чаевые. Он был швейцарцем и казался очень молчаливым, но подарок сделал его разговорчивым. Узнав, что я вместе со своими спутниками намерен путешествовать верхом, он поздравил меня с тем, что я выбрал удачный способ передвижения. Он обрисовал мне ужасную картину путешествия в дилижансе; позже я убедился, что это описание совершенно верно.

Так называемый общественный дилижанс представляет собой более чем солидно сработанный экипаж огромных размеров. Он состоит из купе[66], кабриолета[67] и ротонды[68] и предлагает места для десяти-двенадцати пассажиров. Тащит экипаж семерка лошадей, по обыкновению исхудалых; четверо бегут прямо перед экипажем, впереди них впряжены еще две лошади, и перед ними еще одна, последняя, на которой сидит форейтор[69]. Другой пеон[70] сидит на задней левой пристяжной лошади. Сбоку от них галопом скачет третий всадник. Едет он на незапряженной, восьмой по счету, лошади и непрерывно, по поводу и без повода, прохаживается плетью по бокам остальных лошадей, подгоняя их.

В обязанности форейтора входит задавать курс этому беспомощному средству передвижения. С передней стороны наверху дилижанса восседает кучер, именуемый майоралем[71]; на его лице застыла стереотипно презрительная мина, судя по которой можно понять, что его абсолютно не волнует, удачно ли сложится поездка, или же несколько лошадей падут, загнанные до смерти, а опрокинутый экипаж усеет пампу искалеченными телами пассажиров.

Лошадям никогда не дозволяется идти шагом; рысью они тоже передвигаются редко, получается это у них плохо и несогласованно. Чаще всего или, точнее, всегда они мчатся галопом, причем на самых скверных или опасных участках дороги галоп доходит до неистовства.

Вот так случается, что, несмотря на отвратительную дорогу, дилижанс преодолевает за день до пятнадцати немецких миль[72] и более, — достижение, узнав о котором любой немецкий почтальон покачал бы головой.

Говоря о дороге, выражаюсь чисто фигурально, потому что дороги, как таковой, в пампе нет. Ни намека на нее, ни следа. Ехать приходится по нетронутой, первозданной равнине, и европеец, увидев, что по такому бездорожью можно ехать, не поверит глазам своим.

Так и едут — напролом, по камням и корням, — и тут выражаться приходится чисто фигурально, потому что в пампе нет ни камней, ни корней, зато полно пересохших ручьев, различных холмов и рытвин, по которым повозку бросает и швыряет так, словно она должна вот-вот взлететь; поэтому путешественники постоянно сталкиваются друг с другом и рискуют лишиться чувств.

— Сеньор, это ваша была голова?

— Нет, но, может быть, ваша, сеньорита?

— Сударь, вы же наступаете мне прямо на живот!

— Кет, сеньор, ваша нога отдавила мне бедро!

— Вы застраховали свою жизнь, почтенный сосед?

— Нет, ведь если я сломаю здесь шею, деньги будут пущены на ветер. У меня нет семьи.

— Вы счастливец! У меня жена и дети. С той минуты, как я уселся в дилижанс, я думаю о них не иначе как о вдове и сиротах.

Подобные возгласы, шутливые или вполне серьезные, непрерывно раздаются из уст пассажиров, которые за свои кровные рискуют жизнью.

Кучер кричит, форейтор рычит, пеон, замыкающий процессию, вопит, всадник, что едет сбоку, словно безумец, бранит и колотит бедных животных, которые, изголодавшись и притомившись, едва способны бежать. Достигнув крутого обрыва, эта дикая кавалькада устремляется вниз, в реку, сразу же стеной вздымается пена. Повозка, наполовину увлекаемая водой, наполовину утягиваемая лошадьми, какими-то отдельными прыжками достигает другого берега и под аккомпанемент воя, криков и ударов плетки взбирается на ту сторону. Вконец разбитая повозка останавливается. Одна из лошадей пала. Перерезают ремень, которым она была привязана к дилижансу, снимают с нее седло, а потом снова мчатся вперед, вперед, вперед!

Из широко раскрытой лошадиной пасти свешивается язык. Бока несчастной сотрясаются, глаза полны отчаянной муки. Через две-три минуты она окружена стервятниками, которые только и ждут последних конвульсий затравленного до смерти животного, чтобы побыстрей обглодать его скелет с еще теплым мясом на нем.

То тут, то там в пампе белеют кости этих жалких созданий. О них не задумывается ни один человек. Лошадей здесь — изобилие. По немецким деньгам, одна кобыла стоит всего лишь от двенадцати до шестнадцати марок. На кобылах здесь стыдятся ездить верхом. Этих животных так мало ценят, что их костями и жиром топят печи, где обжигают кирпич.