Том 14. Критические статьи, очерки, письма - [202]

Приговор вынесен, скажем прямо, мировой совестью — рабство осуждено, рабство уничтожено.

Виктор Гюго.

Альберу Тлатиньи

Отвиль-Хауз, 5 апреля [275]

У вас, дорогой поэт, есть хотя и дальний, но внимательный слушатель. Это я. Вы находите отклик в моей пустыне. Только что я прочел прелестные стихи, сочиненные вами экспромтом. Брошенные вам рифмы превращаются, долетев до вас, в языки пламени. Вы знаете, как я ценю ваш талант, судите же сами, как я ценю ваш успех.

Ваш друг

Виктор Г.

Шассену

Отвиль-Хауз, 20 апреля [276]

Мой доблестный и дорогой собрат, ваша книга «Армия и революция» не только полезная книга, это нужная книга. Каждый, желающий доподлинно узнать наше положение как с точки зрения революционной, так и с военной, иначе говоря — узнать, каковы наши умонастроения и какова сила нашего меча, — должен прочитать вашу книгу. Скажу больше — изучить ее. Люди ошибаются в отношении Франции. В ней видят материальную мощь, тогда как она являет собой нравственную силу. В тот день, когда поймут эту истину, народы, показывающие нам кулак, протянут нам руку. Франция больше не Завоеватель, она стала Опекуном.

Ваша замечательная книга особо подчеркивает все демократические начала. Она потрясает читателя, показывая ход событий в их непосредственной связи с развитием принципов. Она интересна, как сама история, и содержательна, как кодекс. Вы человек большого таланта и блестящего ума.

Ради блага общества желаю успеха вашей весьма серьезной и ценной книге.

Жму вашу руку.

Виктор Гюго.

Комитету по установлению памятника Мицкевичу

Гернсей, Отвиль-Хауз, 17 мая 1867

Меня просят произнести слово над этой прославленной могилой. Ко мне обратился с той же просьбой благородный сын великого польского поэта. Говорить об его отце, говорить о Мицкевиче — это значит говорить о красоте, о справедливости, об истине; это значит говорить о праве — он был его поборником, о долге — он был его героем, о свободе — он был ее апостолом, об освобождении — он был его предтечей.

Мицкевич возродил все старые добродетели, которые таят в себе силу обновления. Он был жрецом идеала. Его искусство — высокое искусство. Его поэзия овеяна глубоким дыханием священных рощ. Он понимал человечество, как понимал природу. В его гимне к Бесконечности слышится священный трепет революции. Изгнанный, объявленный вне закона, побежденный, он громогласно, так, чтобы его слышали во всех концах мира, заявил горделивый протест своей родины. Утреннюю зарю народов возвещает гений; в былые времена это был пророк, теперь — это поэт. И Мицкевич — один из глашатаев будущего.

В этой гробнице — жизнь.

Бессмертен поэт, вечно жив гражданин…

Настанет день, и объединенные народы Европы скажут Польше: «Восстань!» И из этой могилы поднимется тогда ее великая душа.

Да, эта величественная тень, Польша, покоится здесь, рядом с поэтом… Слава Мицкевичу! Слава опочившему рыцарю, который, бесспорно, проснется! Он слышит меня, я это знаю, и он меня понимает. Мы оба — он и я — лишились родины. И если в своем одиночестве и мраке я не могу возложить венка во имя славы, то я имею право побрататься с тенью усопшего во имя несчастья. Я не голос Франции, я — вопль изгнания.

Виктор Гюго.

Пьеру Верону

Отвиль-Хауз, 23 мая 1867

Мой дорогой и сердечный собрат!

С особым удовольствием я публично воздал хвалу вашему каждодневному и неизменно успешному вмешательству в великую борьбу, которую ведут революционные силы против сплоченных рядов реакции в политике, литературе и религии. Вы один из самых стойких, самых положительных и обаятельных умов современности. Вы умеете отстаивать свою правоту с жаром, благородством и смелостью.

Полтора месяца тому назад я послал вам, как и каждому из редакторов нашего замечательного и отважного «Charivari», запрещенный во Франции небольшой сборник, содержащий мои бунтарские речи в изгнании. Дошли ли все эти сборники? Они были отправлены как простые письма, но ведь их могли и перехватить! Меня бы это ничуть не удивило.

От всей души остаюсь вашим другом.

Виктор Гюго.

Гарибальди

1867

Мой дорогой Гарибальди!

До последней минуты я все надеялся, что смогу присутствовать на Женевском конгрессе. Г-н Б., наверное, сообщил вам, что по состоянию здоровья мне пришлось воздержаться от поездки. Он, несомненно, также сказал вам, что я всей душой присоединяюсь к этой внушительной и необходимой демонстрации.

Я был бы безмерно рад пожать вам руку. Вы — Герой. Нет славы выше вашей. Европе вы дали Италию. Италии вы дадите Рим. Вы опоясаны почетным мечом Освобождения.

Вы не муж войны, вы борец за мир. Почему? Потому что вы борец за свободу. Сперва свобода, потом мир, сперва свет, потом жизнь. Так всегда стоял вопрос, с самого сотворения земли. И вот почему те, которые посвящены в секрет богов, видят, как встает солнце, а те, которые живут при монархии, мечтают увидеть, как будет провозглашена республика.

Шлю Женевскому конгрессу мое братское приветствие и обеими руками пожимаю ваши прославленные руки.

В. Г.

Флуренсу

Отвиль-Хауз, 27 октября 1867

Пишу вам, милостивый государь, in haste [277] несколько слов. Вернувшись домой после трехмесячного отсутствия, я нашел здесь груду писем, ожидавших ответа. Сегодня я прочел ваше письмо от 2 августа. Вы ведь знаете, что я целиком предан народам, Греции, Криту. Всегда и повсюду можно рассчитывать на меня. Скажите об этом со всею ясностью г-ну Саравасу. Это письмо предназначается ему так же, как вам. Брошюра, по всей вероятности, уже вышла в свет. Она великолепна, она убедительна. Я, безусловно, написал бы к ней введение с выражением моей солидарности, но думаю, что теперь уже слишком поздно, и это меня очень печалит. В своем уединении я все же остаюсь свидетелем терзаний человеческого рода. Я кричу, я вздымаю руки к небу. Если бы вы прочли письма, которые я получаю, вы бы содрогнулись. Все страждущие обращаются ко мне. Чем я могу помочь, увы! Но все равно я делаю что могу и как могу. Из своей пустыни я швыряю камни во дворцы тиранов. Да, рассчитывайте на меня. До последнего моего вздоха я буду бороться за угнетенных. Там, где льются слезы, там — моя душа. Вы смелый человек, у вас благородный талант и твердая рука, на которую можно опереться.