Том 13. Стихотворения - [12]

Европы, мира… Ах, когда б я только мог

Не быть французом, чтоб во дни мученья злого

Я, Франция, тебя мог предпочесть и снова

Провозгласить, что ты, чья бурно льется кровь,

Мой край, мой гордый лавр и вся моя любовь.

НАШИ МЕРТВЫЕ

Простерты на земле безгласной и суровой,

Они лежат в крови запекшейся, багровой.

Живот распоротый им вороны клюют.

Огонь сражения, чудовищен и лют,

Обуглил их — прямых, давно окоченевших

И черных среди трав, завянуть не успевших.

Снег белым саваном облепит всех зимой

Вот череп — как валун, холодный и слепой.

Рука сраженного — она еще готова

Зажатой шпагою пронзить кого-то снова.

За ночью ночь они, без речи и без глаз,

Оцепенелые, валяются сейчас.

И столько ран на них и рваных сухожилий,

Как будто лошади их рысью волочили.

Переползают их червяк и муравей.

Тела в земную твердь врастают — вглубь морей

Так погружается корабль, терпя крушенье.

Над бледными костьми и сумрак и гниенье,

Как Иезекииль изрек о мертвецах.

Они лежат везде — то в сабельных рубцах,

То в ранах ядерных, то в штыковых, багряных.

Над крошевом их тел в увечиях и ранах —

И моросящий дождь и ветер ледяной.

Завидую тому, кто пал за край родной!

1-е ЯНВАРЯ

О внуки, скажут вам, что дедушка когда-то

Вас обожал, что он был долгу верен свято,

Знал мало радостей и много горьких бед,

Что были вы детьми, когда был стар ваш дед;

Что он, добряк, не знал слов гнева и угрозы,

Что он покинул вас, лишь распустились розы,

И умер в дни весны беззлобным стариком,

Что в трудный, черный год, под вражеским огнем,

Через ночной Париж, где громыхали пушки,

Он пробирался к вам и нес с собой игрушки —

Паяцев, куколок, в корзинку уложив.

Вздохните же о нем в тени могильных ив…

ПИСЬМО К ЖЕНЩИНЕ (Отправлено воздушным шаром 10 января 1871 г.)

Париж сражается. Сейчас он весел, страшен,

В нем жив народ, жив мир, дух доблестью украшен.

Здесь каждый служит всем, не мысля о себе,

Хоть и без солнца мы, без помощи в борьбе.

Все будет хорошо, хоть сна у нас — ни тени.

Пусть публикует Шмитц пустые бюллетени —

Эсхила б иезуит так перевел, губя.

Семь франков — два яйца! Купил не для себя,

Для Жоржа моего и для малютки Жанны.

Мы ели лошадей, мышей — и было б странно

Иное: ведь Париж зажат в кольцо врагом.

Ковчегом Ноевым желудок свой зовем;

Нечистой, чистой там уже немало твари:

С собачиною кот, пигмей с колоссом в паре,

И крыса и осел там рядом со слоном.

Бульваров больше нет: срубили топором;

Уж Елисейские Поля горят в камине.

Мы дрогнем в холоде, всегда на окнах иней,

Не развести огня, чтоб высушить белье,

Рубашке смены нет. По вечерам в жилье

Доходит смутный гул из мрака городского.

Там движется толпа ворчливо и сурово:

То пенье долетит, то возглас боевой.

По Сене медленно плывут за строем строй

Обломки тяжких льдин; за канонеркой смелой,

Идущей среди них, след остается белый.

Живем ничем и всем, не клоним головы,

И на столе у нас, где голод ждет, увы,

Картофель — это царь, покоившийся в Крипте,

А луковица — бог, как некогда в Египте.

Угля нет, но зато наш хлеб черней в сто крат.

Без газа спит Париж, гасильником прижат.

С шести часов темно. Привыкли к гулу, вою,

Когда снаряд врага летит над головою.

Чернильницей давно осколок служит мне.

Но город-мученик не дрогнет в тишине,

И горожане здесь на страже у предместий;

Под пулями — отцы, мужья и братья вместе;

В военной форме все, окутаны плащом,

На жестких досках спят иль мокнут под дождем.

Да, Мольтке нас бомбит, сулит нам Бисмарк голод,

А все ж, как женщина, Париж и свеж и молод.

Весь обаяния и силы полный, он

С улыбкою глядит, мечтая, в небосклон,

Где голубь кружится с воздушным шаром рядом.

Беспечность, красота соседствуют в нем с адом.

Я здесь. Я тем горжусь, что город мой не взять.

Я всех зову любить, с врагом лишь враждовать,

С ним биться до конца. Кричу перед другими:

«Я больше не Гюго, и Франция — мне имя!»

И не тревожьтесь, друг, за женщин. В час беды,

Когда все клонится, они у нас горды.

Все то, что доблестью считалось в древнем Риме, —

И святость очага, и дом, хранимый ими,

И ночь за прялкою, и труд, что грубым стал,

И мужество, когда так близок Ганнибал,

А братья и мужья встречают смерть на стенах, —

Все это есть у них. Пруссак, гигант надменный,

Париж зажал в кольцо и сердце мира в нем,

Как тигр, когтями рвет в неистовстве своем.

В Париже, где беда гнетет неотвратимо,

Мужчина — лишь француз, а женщина — дочь Рима.

Парижа женщины выносят всё: и страх,

И гаснущий очаг, и ломоту в ногах,

И гнет очередей у лавок ночью черной,

Холодный ветер, снег, валящийся упорно,

Бой, ужас, голод, смерть — и видят пред собой

Одну лишь Родину и долг священный свой.

Сам мог бы Ювенал их мужеством гордиться!

Врагу огнем фортов ответствует столица.

С утра бьет барабан, вдали поет рожок,

И гонит сон труба, чуть бросит луч восток.

Из тьмы встает Париж, огромный, горделивый;

Фанфар по улицам струятся переливы.

Все братья — верим мы в победу до конца,

Грудь отдаем огню и мужеству — сердца,

А город, избранный несчастием и славой,

Встречает ужас свой осанкой величавой.

Что ж! Стужу, голод — всё мы вынесем сполна.

Что это? Ночь. Но чем окончится она?

Зарей. Все вытерпим, и это будет чудом.

Да, Пруссия — тюрьма, и стал Париж Латюдом.

Мужайтесь! Наш народ, как в древности, суров.