Том 12. Стихотворения - [27]

Средь черных волн свой рок встречай!

Прощай, мой край!

Я душою с тобой.

Прощай, мой край

Голубой!

В море, 1 августа 1852

X ЖЕЛАЮЩЕМУ УСКОЛЬЗНУТЬ

1

Теперь он говорит: «Империи не сладко;

Шанс на победу слаб».

Он пробует уйти с трусливою оглядкой.

Стой тут, в берлоге, раб!

«Здесь потолок трещит, — ты шепчешь, — как уйду я?

Следят за мной теперь».

Остаться? Нет! Бежать? Нет, нет!.. Глядишь, тоскуя

На балки, окна, дверь;

И пробуешь засов дрожащими руками…

Куда? Отмечен ты!

Стой! Труп закона здесь: он в той закопан яме

Под кровом темноты.

Стой! Он лежит, он там; лежит с пронзенным боком;

Тяжелою плитой

Вы придавили гроб. И ею ж ненароком

И плащ прищемлен твой.

Покуда во дворце средь музыки и блеска

Смеются, и поют,

И спорят, все забыв, — ты здесь бледнеешь резко;

Ты знаешь: призрак — тут.

Нет, не уйдешь ты! Как! Из дома преступлений

Бежать, предав друзей?

Избегнуть кары? Стать изменником измене,

Презренным даже ей?

Продать разбойника? Хоть он и всех кровавей,

Но он тебя любил.

Христу Иудой быв, ты, значит, и Варавве

Иудой стать решил?

Как? Лестницу не ты ль подставил негодяям,

Не ты ль им красть помог?

Не ты ли, — отвечай! — корыстью пожираем,

Заране сшил мешок?

В берлоге этой ложь и ненависть гнездится,

Кровь не стерев с копья.

Бежать? А право где? Ты ж — большая лисица

И злейшая змея!

2

Лишь над Италией, от По до Тибра, пики

Взметнули зыбь знамен

И стал республикой народ ее великий,

Стряхнув столетний сон;

Лишь Рим закованный воззвал к ней скорбным стоном, —

Надежде робкой вмиг

Сломал ты крылья, — ты! — вновь черным капюшоном

Окутав вечный лик!

Ты, ты вторую жизнь в Монруже, в Сент-Ашеле

Растленным школам дал —

Чтоб детские умы под саваном мертвели,

А в мыслях кляп торчал.

Ты, ты — чтоб человек был лишь скотом забитым —

Сердца детей обрек

Любовникам злодейств, развратным иезуитам,

Растлившим сам порок.

О, грудью наших жен взлелеянные дети,

О бедные! К чему ж

Вас эти бледные ловцы поймали в сети,

Ловцы невинных душ?

Увы! Та чахлая, в проказе гнусной птица,

Чей пух изъели тли,

Что в клетке их стальной, едва дыша, томится, —

Есть будущность земли!

Коль дать им действовать, то в блеске зорь другая,

Всего чрез двадцать лет,

Предстанет Франция — таращась, и мигая,

И ненавидя свет.

Ведь маги черные, что ложь законом взяли,

Умело скрыв лицо, —

Чтоб высидеть сову ужасную, украли

Орлиное яйцо!

3

Подмяв Париж, под стать кроатам и калмыкам,

Творцы небытия,

Вы торжествуете, как надлежит владыкам, —

Елеем желчь струя.

В восторге вы, что вам, кормильцам суеверий

(А им ведь нет числа!),

Дано в сердца людей пробить для ночи двери,

Чтоб в них врывалась мгла.

До оргий лакомы, вы ладан жжете пылко:

Пигмей Наполеон —

Кумир ваш… Славный век лежит в грязи! «Курилка»

Сменила Пантеон.

Вы рады… Цезарем венчали вы мгновенно,

С чем согласился Рим,

Убийцу, кто в ночи в людскую грудь колено

Вдавил, неумолим.

Ну что ж, презренные! Кадите властелину,

Внушающему страх;

Но вами бог забыт, кто может, как холстину,

Смять небеса в руках!

Чуть подождать еще — и рухнет зданье это:

Бог за себя отмстит,

И запоет страна, и розы в волнах света

Пустырь произрастит!

Чуть подождать еще — и вас не будет боле;

Да, верьте мне: вас всех!

Вы — тьмы избранники, мы — всенародной воли;

И наш раздастся смех!

Я это знаю, я! Живущий там, где, споря

С утесом, бьет волна;

Я, проводящий дни лишь в созерцанье моря,

Чья бурей грудь полна!

4

Ты ж их главою будь, как был; и в этом — кара;

Будь в распре сам с собой.

Твои плуты весь мир, что спал, не ждя удара,

Опутали петлей.

На души, дар творца, душителем искусным

Дерзнул ты посягнуть;

Ну, так дрожи и плачь, твоим же делом гнусным

Захлестнутый по грудь.

Чем ниже облака невежества нависли,

Тем гуще мгла и тьма;

И меркнет в небесах, бледнея, солнце мысли,

Священный свет ума;

И убывает день, и люди, злы, развратны,

Хладеют, точно лед, —

Позор ваш, о лжецы, растет, как в час закатный

Деревьев тень растет!

5

Да, оставайся их апостолом! Нет казней

Ужасней, чем твоя:

Предстать потомкам — всех подлей и безобразней!

Гляди же, дрожь тая!

Не скроешь, старых банд вития двуязычный,

Что, с яростью в глазах,

Всех славных мучениц ты распинал вторично

Во всех твоих речах, —

Всех: веру кроткую с пощечиною папской,

С ней истину, и с ней

Свободу бледную, и правду в петле рабской,

Посмешище судей,

И две страны — сестер, что нас вскормили обе:

Рим (слезы душат речь!)

И Францию! По ней ты, в утонченной злобе,

Дал крови Рима течь!

Душитель роковой! Историю пугая,

Предстанешь ты во тьме —

Как виселица вдруг нам предстает, нагая,

На сумрачном холме!

Джерси, январь 1853

XI ПОЛИНА РОЛАН

Ни зла, ни гордости не ведала она.

Она любила лишь — ясна, проста, бедна.

Ей хлеба на обед порою не хватало.

Имея трех детей, она себя считала

И матерью для всех, пришибленных судьбой.

Деянья черные, что мрак хранит ночной,

Подъем и спад пучин, что рвутся, пасть разинув,

Пигмеи, что подкоп ведут под исполинов, —

Все силы зла, каким порой названья нет,

Не страшны были ей. За мглою зла и бед

Светился ей творец, строитель дня иного,

И вера юною в ней воскресала снова.

Свободы факелы стремясь раздуть сильней,

Она тревожилась за женщин и детей

И шла к трудящимся, их ободряя в горе:

«Жизнь тяжела теперь, но станет лучше вскоре;

Вперед же!» И она уверенно несла